Четырехугольник

За последние годы она стала лауреатом несколько премий, сообщала Юлия, и она ведет блог – читателей не очень много, бóльшую часть времени приходится посвящать мужу, пишет она больше по ночам. И даже получить свои дипломы не может, хотя ее везде зовут. И денег совсем нет, хорошо хоть, что стала получать пенсию, и она очень благодарна, что публикацию в журнале оплатили, но все равно все уходит на лекарства. Какие-то лекарства мужу дают бесплатно, но это не совсем те, которые нужны. Так что, увы, приехать она не сможет, просит ее простить, хотя очень бы хотелось выступить на радио. Ей очень неудобно, что он, известный столичный писатель и главный редактор, ее приглашает, а она никак не может приехать и, наверное, долго еще не сможет. И что она, Юлия, прочла последнюю книгу рассказов Новикова, и книга ей очень понравилась, теперь она с нетерпением ждет его роман про Серебряный век, о котором он говорил в своем недавнем интервью.

Письмо оказалось длинное, Юлии требовалось выговориться, очень может быть, что у нее никого не было близких, кому уткнуться в грудь и порыдать, и вот он, Новиков. Две одинокие души. Она со своей сверхъестественной проницательностью уловила его одиночество – в его рассказах. Ни один критик не заметил, все писали о другом, а она…

Но Юлия, судя по всему, очень любит своего мужа. Или – раньше любила? Пишет в стихах, что штопала ему носки. Кто штопает сейчас носки? Это ведь какая бедность, это только в Советском Союзе штопали… Что моет его и ухаживает за ним, быть может, кормит с ложечки. Но любить? Да можно ли любить такого глубокого инвалида? Или только жалеет? Ностальгия по прошлому?

В сущности, это все не так важно. Не о нем, Новикове, думает сейчас Юлия. Он угадывал это по отдельным деталям, словам и очень огорчался. Между ними было несколько очень хороших писем: о поэзии, о литературе, о людях. Юлия постепенно открывалась – всего лишь несколько теплых писем, не больше…

Юрий Матвеевич попытался представить, что произойдет, если, не дай бог, такое случится с ним. Что станет делать Ольга Николаевна? Наймет сиделку? Отправит в больницу или в дом престарелых? Слава богу, в последнее время появились очень приличные дома престарелых для богатых. Но разве они с Ольгой Николаевной богатые? Даже Ольга Николаевна – при всей своей знаменитости. Новиков не знал, сколько у нее денег. По его расчетам выходило, что не так уж много. Разве что ей подкидывает олигарх Катин. Зато знал, что Ольга Николаевна тарелку лишний раз не помоет. А уж он, главный редактор, почти нищий. Оттого в литературе чудовищная коррупция. Все продается и все продаются – за очень небольшие деньги. Книги писать – это вам не в банке работать. Это раньше, в советское время, писатели жили как при коммунизме. Продавали душу и жили припеваючи. И вот – итог…

Нет, лучше обо всем этом было не думать.

Новиков написал ответное письмо Юлии:

«Дорогая, милая Юлия! Я потрясен тем, что Вы мне сообщили. Увы, наша жизнь очень плохо устроена, бездумно, будто ничего с нами не может произойти. Все мы похожи на страусов, прячущих головы в песок, и, если все же происходит, мы оказываемся беззащитными перед судьбой. Наша медицина не приспособлена к тяжелым болезням, к уходу. Все ложится на рядовых граждан.

Я восторгаюсь Вами, Вашим мужеством и Вашей преданностью. Может быть, я чем-то смогу Вам помочь? Прислать денег? Помочь с врачами, хотя не знаю как. Сызрань небольшой город, и медицина у вас наверняка не самая лучшая. Вы всегда можете рассчитывать на меня.

Все же, несмотря ни на что, мне очень хочется Вас увидеть. Говорить с Вами. Слушать Ваши стихи. Они такие теплые, добрые. И талантливые. Возможно, Вы все-таки смогли бы на день-другой вырваться? Я мог бы устроить Вам встречу с читателями или выступление на радио.

И еще: можно мне звать Вас просто Юля? Не Юлия, хотя звучит это очень красиво, а – Юля? И – на “ты”?

Ответное письмо пришло в тот же день. Юлия разрешала обращаться на «ты» и сама впервые написала Новикову «ты». Благодарила его за теплое письмо, но от денег и от помощи отказалась. У нее все есть. Они с Дмитрием всегда жили скромно и в прошлой жизни отложили немного денег. Муж заведовал большим клубом, где выступали многие известные артисты. Правда, в девяностые годы они, как и большинство людей, все свои сбережения потеряли, но потом дела пошли лучше.

Но самое главное, Юлия написала, что тоже хотела бы его, Новикова, видеть, только не сейчас, сейчас она никак не может, но когда-нибудь потом. И еще: желала ему побыстрее закончить замечательный роман про Серебряный век. Она, Юля, когда-то очень увлекалась поэтами Серебряного века, да и сейчас их очень любит. «Когда мне грустно и плохо, они приходят ко мне на помощь» – написала она. И сообщила, что в разное время написала о гениях Серебряного века несколько эссе: о Мережковском и Гиппиус, о Николае Гумилеве, о Мандельштаме и Блоке – и что давно собирается писать о Ходасевиче.

«Серебряный век, в действительности несколько десятилетий, последних, трагических, накануне и во время катастрофы, когда прежний мир рухнул, а новый, жестокий, плебейский, родился в крови и во зле. Поэты, как самые чувствительные, ощутили приближение катастрофы раньше всех и все, почти все, погибли, как погибают бабочки и стрекозы с наступлением холодов. Гумилев, Мандельштам, Блок, Есенин, Цветаева, даже Маяковский – ни один из них не умер собственной, естественной смертью, не дожил до преклонных лет. Но и судьбы тех, кто не наложил на себя руки, не сошел с ума, не спился и не был убит – Ахматовой, Мережковского, Гиппиус, Пастернака, Мариенгофа, Ходасевича, – оказались почти столь же трагическими: до конца жизни им предстояла эмиграция, внутренняя или внешняя. Новый мир не принял поэтов Серебряного века, и они, за малым исключением, не приняли этот новый мир, построенный на обмане и крови, мир иллюзорных надежд», – написала Юля. А Новиков поразился совпадению их мыслей и чувств. Именно так, почти теми же словами, собирался он завершить свою незаконченную книгу.

Одно эссе, о Гумилеве, Юля вложила в электронный файл – и снова Новиков был восхищен. И тем, как Юля рассказывала о жизни поэта, так, будто прожила ее где-то рядом: об африканских путешествиях Гумилева, о любви и расставании с Ахматовой, о несуществовавшем, выдуманном заговоре Таганцева, – и тем, как глубоко и точно цитировала его стихи. Как ни странно, для Новикова это стало открытием: он очень неплохо знал биографию Гумилева, в свое время в Литинституте он написал работу по имажинизму, но вот стихи поэта он знал мало, да и то, что знал когда-то, помнил уже слабо. Но, пожалуй, не меньше, чем стихи Гумилева, поразило Новикова Юлино знание эпохи: умерший век оживал во множестве ярких, противоречивых деталей, обретал плоть, агонизировал, жизнь словно подходила к обрыву… «Безумству храбрых поем мы песню»[19] – «безумство храбрых» оборачивалось кровью, насилием, ужасом, махновскими тачанками и буденновскими погромами…

Будь Юля решительней и амбициозней, она могла бы стать замечательной романисткой, намного талантливей Варвариной. Но куда бы она понесла свои сочинения в маленькой Сызрани? А если бы понесла, кто стал бы их читать? В его собственном журнале в советское время работали двенадцать ридеров и еще очень грамотные люди на непостоянной основе, совместители, а сейчас на прозе оставался один верный старый Руслан, и непонятно было, кем его заменить, когда он уйдет.

Новиков сразу же опубликовал Юлино эссе в своем журнале. Ему очень хотелось сделать ей приятное. И снова написал ей – и что он в полном восторге, что было сущей правдой, и что по-прежнему мечтает встретиться с ней.

Ждать ответа на сей раз пришлось несколько дней, и Новиков совершенно извелся. Стал бояться, что Юлия не ответит. Ведь могла же она что-то почувствовать. Он, пожалуй, написал слишком смело, нетерпение сердца его подвело.

19

Цит. М. Горького.