Четырехугольник

…О, любовь! О, нетерпение сердца!..

…Но это случалось только вначале. Потом она всегда приходила. Царицей выплывала из своего переулка. Всегда в нарядном платье, всегда в красивых туфлях. Звезда! Юлдуз!

Леонид поджидал Эльмиру на остановке, считал отходящие автобусы, прежде чем она появлялась. Потом они ехали в центр. Город был маленький, скучный – они бродили до темноты, прятались в тихих, малознакомых переулках. Леонид обнимал Эльмиру, и прижимал к себе, и умирал от желания, и они говорили без конца. Вот только о чем? Годы спустя он почти не мог вспомнить, о чем они разговаривали в первое время. Разве что иногда Эльмира учила Леонида татарским словам и простейшим фразам, которые очень мало отличались от узбекских, а как-то прочла стихи про татарский набег. Заканчивалось стихотворение очень романтически: «Тебе, татарка, отдаюсь я на милость». Вроде бы стихи Эдуарда Багрицкого, но никогда потом Леонид не сумел их отыскать, даже когда появился интернет.

Разговаривали целыми вечерами, о многом, и все равно очень долго он ничего про Эльмиру не знал. Многое открылось только в ту ночь – в ту счастливую, несмотря ни на что, бессонную лунную ночь в Майли-Сае. И про страшный поезд, что привез родителей Эльмиры в Среднюю Азию; поезд этот был не один, их были десятки или даже сотни, если в этих поездах уместился весь крымско-татарский народ. И про старшего брата Эльмиры, Мусу, которого она никогда не видела, потому что он, скорее всего, погиб: в восемнадцать лет Муса ушел в партизаны и исчез.

Это было совсем непонятно Леониду: тысячи крымских татар воевали с немцами, погибали, среди них нередко встречались герои, но, едва Советская армия освободила Крым, их, весь народ, женщин, детей и стариков, выслали из Крыма, и не только в Среднюю Азию, это был еще не самый худший вариант, но и в Сибирь, и на Урал. И фронтовиков тоже: арестовали и отправили в трудовые лагеря. И еще узнал в ту ночь Леонид, что дедушка и бабушка Эльмиры тоже находились в том поезде и умерли в пути – солдаты подцепили их тела крюками и выбросили где-то на полустанке среди голой степи. Очень многие погибли тогда в дороге: трупы людей по многу дней лежали вдоль рельсов. Иногда их собирали, сжигали и закапывали, но часто так и оставляли лежать. Не хотели задерживать поезд. Потом эти трупы рвали на части и поедали голодные собаки, шакалы и волки.

И еще Эльмира рассказала, что и второй ее брат, Фахри, тоже умер, и она никогда его не видела, потому что почти сразу после войны наступил голод[35] и очень много людей умерло, а брат заболел дизентерией. И родители тоже голодали и с трудом выжили.

– Земля в Узбекистане исключительно плодородная, – пересказывала Эльмира отца, – здесь очень хорошо растет все. Как говорил Чехов: «воткнешь оглобли, а вырастет тарантас», но колхозников заставляли выращивать только хлопок, а за посадки пшеницы и кукурузы судили.

Эльмира родилась в колхозе на спецпоселении, всего в нескольких километрах от города, но переехать в Андижан их семье разрешили только в 1956 году, после ХХ съезда. Скорее всего, предполагала Эльмира, родители никогда бы не решились начать все сначала и родить ее, Эльмиру, а через пару лет и младшего брата, Наримана, они ведь были уже немолодые, если бы старшие братья остались в живых. Мама, правда, всегда мечтала о девочке и даже имя придумала заранее: Эльмира. Красивая. Поэтому, объяснила Эльмира, родители очень любят ее и балуют и ничего никогда не запрещают.

Леонид в ту ночь впервые узнал и задумался о ее семье, но ненадолго. Семья Эльмиры – это другой мир, закрытый, непонятный и таинственный, так никогда и не разгаданный им. Ни тогда, ни позже. Леонид не мог себе представить, что происходит за стенами ее дома. О чем она разговаривает с родителями? Чем они живут? Хранят ли обиду? Ненавидят ли эту власть? Как относятся к русским? К евреям? Или, как там, тебя по одной щеке, а ты подставляй другую. Но ведь они мусульмане. Нет, наверняка неверующие. Но все равно. «Зуб за зуб и око за око» – это он, скорее всего, не знал тогда, Библия находилась под строжайшим запретом. У них, у советских, имелись совсем другие молитвенники, другой «Отче наш».

В самом деле, когда миллионы людей отправляли в лагеря, ссылали, превращали их жизнь в ад – в настоящий советский ад – и вот, некоторые из них, те, кто выжили, что они думали? Чем жили? Все забывали, прощали? Молчали?! Неужели они после этого верили в коммунизм? В случайность всего, что с ними произошло? После того, как видели рядом тысячи изломанных судеб, тысячи убитых, замученных?

Он почти ничего не знал про ее родителей. Состоит ли ее отец в партии? Нет, насчет партии – это потом, а в первое время и мысли такой не могло быть. Леонид ничего не спрашивал у Эльмиры. И она не говорила. Только много лет спустя Леонид стал задавать себе эти вопросы. Вопросы без ответов.

Да, два разных мира. Две непохожих семьи. Как-то издалека он увидел ее маму. Она была в цветастом платье, как узбечка, и в косынке. Такое платье никогда не наденет русская женщина или еврейка.

А может, это всего лишь воображение, что непохожи? Мысли поздних, зрелых лет? А тогда – любовь! Он любил Эльмиру и ни о чем таком не хотел думать. Ни о своих, ни о ее родителях. Любовь неудержима и слепа! Она не только преодолевает преграды, часто она их даже не замечает.

У семьи Леонида была совсем другая история. Другая – и в чем-то похожая. Из всех родственников во время войны погиб только папин брат, дядя Леонида, которого он видел только на портрете: дядя Лёва бесследно пропал в окружении под Киевом. Зато всех родственников война разбросала по огромной стране – от Белоруссии (это уже после войны) до Урала и Ташкента, лишь очень немногим удалось вернуться назад в Украину. Их там не ждали, квартиры родственников отдали другим людям. Произошло ли это из-за антисемитизма, как иногда говорили дома, или из-за каких-то других обстоятельств, Леонид не знал. Но вот папа. Во время войны он служил начальником госпиталя на Урале. Демобилизовавшись, хотел вернуться в свой родной Киев, в институт, но места для него не нашлось. Как папа говорил, скорее всего, по пятому пункту[36]. Папа устроился в Смоленске, там его и застало «дело врачей»[37]. Начались митинги и собрания, перераставшие в истерию, в погромные речи, темные пациенты едва не линчевали врачей-евреев, все громче звучали требования «Арестовать! Судить!», поползли слухи, будто готовят поезда для депортации на Дальний Восток «от гнева русского народа» (те самые поезда, из вагонов для скота), а у папы – конкурс. Он не стал рисковать. И покатилась арба – Леонид был еще слишком мал и плохо понимал обстановку, – и докатилась арба до Узбекистана. Все успокоилось, только когда умер Сталин. Несколько лет после Смоленска папа проработал на Северном Кавказе, но там не сложилось, а в Андижане – кафедра…

…Андижан был маленький и грязный городок, одноэтажный и скучный, где за последними домами начинались бесконечные хлопковые поля. Другая планета, другой мир: люди в тюбетейках и в ватных халатах, в сапогах в сорокаградусную жару, старики в галошах вместо обуви часами сидят в чайханах. Женщины – в чадрах[38], в начале шестидесятых нередко встречались и паранджи[39], молодые – в ярких туземных платьях; грязь, антисанитария – в главном городском кинотеатре вместо кресел стояли скамейки, в хлебном ларьке Леонид не раз замечал крыс, вместо мороженого продавали куски льда. Мужчины и женщины стояли в отдельных очередях. Русские оазисы располагались среди узбекских базаров и непонятной Леониду речи. Старый город с узкими улицами и глухими стенами, куда заходить было опасно. Заброшенное медресе рядом с автобусной остановкой, где в бывших кельях с войны жили люди и где в любую погоду сушилось белье. И – хлопок, хлопок, хлопок, ежегодная изнурительная страда с сентября по декабрь, когда всех – и школьников, и студентов, и рабочих с предприятий – всех отправляли собирать «белое золото». И – холера совсем рядом. Леонид с самого своего приезда не полюбил этот скучный и пыльный город, застрявший между средневековьем и современностью, начисто лишенный величественных памятников Самарканда. Город, где в таинственном подполье тихо дремал невидимый до поры джихад[40]. Не любил и всегда мечтал уехать, если бы не Эльмира.

35

В 1946–1947 годах в СССР имел место масштабный голод. Согласно данным М. Эллана (профессор экономики Амстердамского университета, изучавший экономику СССР и России, в том числе голод в СССР), в результате голода в этот период в СССР погибло до 1,5 миллиона человек, из них 16 тысяч крымских татар. В то же время согласно данным крымско-татарских активистов, изучавших этот вопрос, число жертв среди крымско-татарских спецпереселенцев достигало 76 тысяч.

Согласно данным статистических органов Узбекистана, от голода и болезней в Узбекистане только за первые 6 месяцев пребывания в республике (вторая половина 1944 года) умерло более 16 тысяч крымских татар.

36

Пятый пункт в советском паспорте – национальность.

37

«Дело врачей» («дело врачей-вредителей; врачей-отравителей») – инспирированный МГБ СССР в 1952–1953 годах обвинительный процесс против ряда видных советских врачей, ученых-медиков, преимущественно еврейской национальности, носивший ярко выраженный антисемитский, истерический характер, сопровождавшийся чрезвычайно активной антиеврейской пропагандой. Прекращен после смерти Сталина.

38

Чадра – в переводе с персидского «палатка», в действительности покрывало, укрывающее «аврат» (срамные места), практически всю женщину, кроме части лица и кистей рук. В Узбекистане в 50–60-е годы ХХ века вместо регламентированной исламом чадры нередко носили какое-то тряпье, нередко укрывали голову и верхнюю часть тела старыми пиджаками или пальто.

39

Паранджа – наиболее строгая мусульманская женская одежда, состоящая из халата с ложными рукавами. Лицо при этом закрывалось плотной сеткой из конского волоса. Узбечек в парандже часто не пускали в общественный транспорт.

40

Джихад – понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха, борьбу за веру, в том числе и борьбу против всех немусульман. В 2005 году в Андижане происходили многолюдные исламистские выступления, направленные против светского режима.