Страница 57 из 73
— Она такая красивая, — говорю я Эмили. — Возможно, у нее был шанс.
— Мир полон красивых девушек.
— Даже если бы она была разочарована, это был бы ее выбор, верно? Часть ее понимания всего этого.
Она не отвечает.
Сейчас мы в ста ярдах от устья реки, неглубокой впадины с морской водой и покрытым пеной берегом, в ста пятидесяти ярдах от линии прилива. Что-то в глади плоской воды привлекает мое внимание, я думаю, левитирующий камень или аквалангист, но на самом деле это тюлень, выныривающий на поверхность на краю устья. Мы наблюдаем, как он поднимается из мутной воды, его передние ласты, гладкая коричневая голова в профиль, нос направлен на прибой. Вот куда ему нужно идти, дюйм за дюймом — обратно к морю. Никто не может помочь ему попасть туда.
Эмили говорит:
— Почему вы заговорили об этом сейчас? Какое это имеет отношение к делу?
— Я просто пытаюсь понять сны Кэмерон.
— Почему?
По какой-то причине я не могу перестать следить за тюленем глазами. То, как животное пробирается сквозь рыхлый песок, бросая свое тело вперед, как качели или как мешок с камнями. Он был создан не для того, чтобы так двигаться, вообще не для земли, а для воды. И все же это продолжается.
— Иногда наши сны могут быть самыми откровенными вещами о нас. Кем мы являемся, когда никто не смотрит, кем, по нашему мнению, мы действительно должны быть, если мы сможем туда добраться.
Она снова бросает взгляд на фотографию, а затем смотрит на меня, смущенная или сердитая, или и то, и другое вместе.
— Вы хотите сказать, что эта Кэмерон более реальна, чем девушка, которую я видела каждый день?
— Не макияж, Эмили. Я не это имела в виду. Желание. Желание быть чем-то большим.
Когда она качает головой, я вижу, что она совсем не следит за мной. Может быть, это потому, что я едва слежу за собой. Возможно, это совершенно неправильный разговор.
Прежде чем я успеваю подвергнуть себя цензуре или передумать, я говорю:
— Эмили, я не хочу вас обидеть или шокировать, но у меня есть основания подозревать, что ваша дочь могла подвергнуться сексуальному насилию в детстве. Вы что-нибудь знаете об этом?
Она замирает так быстро, как будто я ударила ее. Но, конечно, так и есть.
— Почему вы вообще это говорите?
Все, что я могу делать, это продолжать говорить, ненавидя каждое слово.
— Поступили некоторые доказательства из медицинской клиники, которую Кэмерон посетила около месяца назад. Сейчас я не могу рассказать больше, но осмотр показал внутренние рубцы.
— Что? — Это слово разрывает воздух между нами. Песок у наших ног кажется коварным, полным ножей. Из всех вопросов, с которыми Эмили сейчас борется, о том, почему Кэмерон вообще пошла в клинику и скрыла это от нее, только один вопрос способен немного убить ее. Или очень много.
Я тоже.
— Можете ли вы вспомнить время, когда Кэмерон была молода, когда ее личность, казалось, изменилась? Когда у нее начались несчастные случаи в ванной по ночам? Или она попросила спать при включенном свете? Возможно, ей снились кошмары, или она внезапно разыгрывала себя, становясь более эмоциональной без всякой причины?
— Я не знаю. Не могу вспомнить ничего подобного. — Она качает головой, размышляя, ее волосы медового цвета хлещут по лицу.
— Лидия говорит, что раньше Кэмерон казалась какой-то более легкой. Для вас это имеет смысл?
— Я не знаю, — снова говорит Эмили. — Может быть. Было время, когда у нее начались сильные боли в животе. Я думала, это просто нервы из-за тестов или чего-то еще. Она чувствительный человек.
— Сколько ей тогда было лет?
— Восемь или девять?
— Были ли ее симптомы хуже по утрам? Или когда она пыталась сделать домашнее задание?
Я вижу, как Эмили быстро мысленно возвращается назад, ища определенные воспоминания, которые меняются по мере того, как она тянется к ним.
— Вообще-то, она всегда хорошо относилась к школе. Ее оценки оставались хорошими. Домашнее задание давалось ей легко, за исключением одного года. Это было бы в четвертом классе. Целый семестр она оставалась дома со мной.
— Целый семестр? Почему?
— У нее был мононуклеоз. На самом деле мы подумали, что это было немного забавно. Что она болеет болезнью поцелуев, когда была так молода.
— Раньше они действительно так это называли, — осторожно говорю я, потому что мы наконец-то к чему-то пришли. Требуется усилие, чтобы говорить медленно, взвешивать каждый шаг. — Но моно — это действительно подавленная иммунная система. Это может случиться со стрессом. Вы помните, что происходило дома в то время? Был ли в жизни Кэмерон какой-нибудь новый взрослый человек? Кто-то, кто проявлял к ней особый интерес?
Она моргает, глядя на меня, готовая разлететься на части.
— О чем вы на самом деле спрашиваете?
— Эмили, мне нужно, чтобы вы подумали. Кто мог причинить вред Кэмерон, когда она была слишком мала, чтобы защитить себя? — Когда вас там не было, я чуть не сказала. Но это нас ни к чему не приведет. Сейчас мне нужно построить для нас мост, а не стену. — Когда она была уязвима?
Эмили так неподвижна и так напугана, что я едва могу смотреть на нее. Все это настигает ее, раскалывает на части. Она начинает тихо плакать, а затем неровно, ее лицо искажается, уродливое и честное.
— Почему?
— Так случается. — Ужасные вещи случаются в жизни, голос Хэпа эхом отдается в моем сердце.
— Подумай, Эмили. Подумай о том, что вы мне только что сказали. В четвертом классе у нее был мононуклеоз. Перед этим у нее сильно болел живот. Что нового было для Кэмерон в возрасте восьми и девяти лет? «Когда» может сказать нам, кто.
— Вы, должно быть, думаете, что я ужасная мать.
— Я не знаю, — произношу я и говорю это серьезно… может быть, впервые. То, как я судила Эмили, теперь кажется жестоким, учитывая этот разговор. Может быть, я была несправедлива к ней с самого начала, видя ее в зеркале и ненавидя себя. Она изо всех сил пыталась поступить правильно, даже когда ее собственная боль сделала это тяжелее, чем когда-либо должно было быть. — Вы сделали все, что могли.
Она вздрагивает на месте.
— Я пыталась.
— Вспомните. — Я давлю так мягко, как только могу.
— Тогда мы все еще были в Малибу.
— Какие-нибудь новые няни или соседи? Друзья семьи?
— Нет.
— Вы никогда не оставляли ее наедине с кем-нибудь?
— Нет, — повторяет она, но слово щелкает, жужжит, как часы. — Подождите. — Кровь приливает к ее щекам, горячий румянец трудного чувства. — Кэмерон училась в третьем классе, когда моя семья впервые приехала в пляжный домик на Рождество. Мы собирались в Огайо с Кэмерон, но в тот год Трой сказал, что это чушь собачья — страдать от снега, если в этом нет необходимости.
Я вижу, насколько трудна эта территория для Эмили, земля воспоминаний, которая сильно меняется, когда она смотрит на нее. Ничто и никогда не вернется к тому, что было. Потому что то, как это было, было ложью.
— Тогда что? Что было по-другому?
— Мы всегда делили комнату в Боулинг-Грин. Кэмерон спала на раскладушке в нашей комнате. Она боялась темноты.
— Но в Малибу у нее была своя комната.
— Да. — Ее голос дрожит, вибрирует. — О Боже мой.
Я ничего не говорю, давая ей время собрать кусочки воедино. Чтобы увидеть то, чего она не могла видеть тогда.
Ее губы сжимаются в тонкую линию, побелевшую на стыке. Затем она говорит:
— В том году все приехали на целую неделю. Лидия и Эштон заболели желудочным гриппом и большую часть времени проводили в постели. Я помню, как была так зла на них за то, что они подвергли нас воздействию их микробов. — Она запинается, ее мысли явно лихорадочно бегут. — У моего отца никогда не было столько свободного времени. Он даже не играл в гольф.
И снова я молчу. Долгое мгновение я просто стою рядом с ней, пока все собирается и мчится. Песок пролетает мимо нас, как миллион зеркальных поверхностей. На пляже волны набегают на берег там, где тюлень наконец достиг линии прилива. Странно, но мне хочется поболеть за животное за то, что оно не сдалось и не повернуло назад.