Мертвый сезон

Хозяин и постоялец с одинаковым изумлением уставились друг на друга.

Стаканыч был заметно навеселе и вид имел самый что ни на есть предосудительный. Его старенькая клетчатая рубашка была сильно помята и носила на себе явственные следы наспех замытых пятен когда-то красного, а теперь буровато-розового цвета. Их можно было принять за остатки пролитого кетчупа или вина, если бы не оторванный нагрудный карман, болтавшийся, как ухо спаниеля, и не безобразный, чуть ли не на пол-лица, багрово-синий кровоподтек, заливавший левый глаз Стаканыча и добрую половину щеки. Нос у старика распух и покраснел, справа на подбородке также темнел синяк – небольшой, похожий на небрежно стертую грязь. Светлые полотняные брюки были запачканы землей, травяной зеленью и бурыми пятнышками засохшей крови, мешок с картинами отсутствовал.

Принимая все это во внимание, недоумение Глеба Сиверова можно было понять и объяснить. Но Стаканыч тоже смотрел на него как на выходца с того света, а это уже было решительно непонятно.

Они заговорили одновременно.

– Живой? – спросил Стаканыч.

– Ты что, Степаныч, Перекоп брал? – спросил Глеб.

Оба замолчали. Потом до Глеба понемногу дошел смысл заданного Стаканычем вопроса.

– Погоди, – сказал он, – что это значит – живой? А каким я, по-твоему, должен быть – мертвым?

– Живой, значит, – будто не услышав вопроса, со странным выражением констатировал старик. – И даже вроде невредимый. Ну и хорошо. А то мне, понимаешь, сказали, что тебя... ну, вроде как из города попросили. А может, говорят, не только из города, но и вообще...

До Глеба наконец дошло, и он с трудом удержал вертевшееся на кончике языка крепкое ругательство. Ну конечно же! Ведь Гамлета со товарищи подослал к нему Костя Завьялов – больше это просто некому было сделать. Гамлет пообещал этому дураку разобраться, решить проблему раз и навсегда. Гамлету Костя привык верить на слово, вот и поторопился отпраздновать победу, не упустил случая покуражиться над беззащитным, по его мнению, стариком...

Глеб на мгновение прикрыл глаза, ослепленный вспышкой холодного бешенства. Первым его побуждением было сейчас же, пока не улеглась ярость, встать, отправиться на набережную и, не вступая в переговоры, прострелить Завьялову его тупую башку. Право же, Глеб очень сомневался, что на всей земле отыщется хоть один человек, который станет всерьез оплакивать бесславную кончину этого подлого животного. Вот разве что сам Глеб Сиверов, вспоминая впоследствии этот эпизод своей пестрой профессиональной карьеры, нет-нет да и почувствует что-то вроде угрызений совести. Ведь судить – не его работа, он – просто инструмент для приведения в исполнение приговора, который вынесли другие люди. А если инструмент начинает по собственной воле вершить суд и расправу, это означает лишь, что он пришел в негодность и его пора выбрасывать на помойку.

А с другой стороны, что потеряет этот мир, если в нем не станет Кости Завьялова? Ну, что?

"Погоди, Глеб Петрович, – подумал Глеб, сидя с закрытыми глазами на раскладушке. – Погоди, постой. Стоять, я сказал! Так ты, братец, далеко зайдешь. А что потеряет мир, если в нем не станет, к примеру, Стаканыча? Сильно ли изменится климат на планете Земля, если завтра Глеб Сиверов попадет под машину или утонет в море? Да ни капельки! Зато, если упомянутый Сиверов начнет почем зря палить во всех, кто ему хоть чем-то не угодил, изменится многое. И для многих. Потому что этот Сиверов, черт бы его побрал, стреляет очень метко и здорово умеет заметать следы, так что ловить его придется долго и народу он успеет перебить уйму... Господи, как хорошо, что Потапчук не умеет читать мысли на расстоянии! Приняв от меня вот такую телепатему, он, наверное, тут же кинулся бы поднимать на ноги ОМОН, спецназ и вообще всех, кто может держать в руках оружие..."

Он молчал секунд десять, не больше, и уже почти успокоился, когда подвыпивший Стаканыч заметил наконец, что с его постояльцем творится что-то не то.

– Эй, эй! – предостерегающе крикнул он. – Федор, ты того!.. Ты, Федор, не бледней! Ну его к черту, дурак он, и больше ничего. Жареный петух его пониже спины не клевал, вот он и хорохорится. Ничего, со временем поумнеет, попритихнет. Ну его, Федор! На кой ляд тебе это надо – руки об него марать?

"Отлично, – подумал Глеб, открывая глаза и принимая более свободную, расслабленную позу. Только теперь он заметил, что сидит сильно подавшись вперед и что все мышцы у него затекли от напряжения. – Просто великолепно! Вот это и называется "докатился". Пьяный учитель рисования читает мои мысли на лице, как в открытой книге!.. Да, здешний климат на меня плохо действует. Солнце, море, девушки в бикини – все это расслабляет. На фоне здешнего великолепия существование уродов вроде этого Завьялова кажется особенно нецелесообразным. Так и хочется взяться за наведение порядка. Да вот беда, всех не перестреляешь. И потом, тому же Завьялову я наверняка кажусь не меньшим уродом, чем он мне..."

– Не волнуйся, Степаныч, – сказал он и встал с раскладушки. – Все будет нормально. Ты садись, садись. Сильно он тебя потрепал?

– До свадьбы заживет, – сказал Стаканыч и тяжело, совсем по-стариковски, опустился на диван. – Ты вот что, Федор... Мужик ты хороший, жалко будет с тобой расставаться, однако надо бы тебе от меня съехать.

– Ммм?

– Ну, видишь, раз ты цел и невредим, значит, Гамлет до тебя еще не добрался. Но это дело нехитрое, доберется в лучшем виде. А он, Гамлет, знаешь какой? Сволочь, в общем. Для него мы, русские, – так, грязь. Убьет и даже не обернется. А зачем это надо? Ты мне помочь хотел, и поговорить с тобой приятно... Помнишь, как рыбку удили, уху варили? Ведь правда, знатная была уха? Будет что в Москве твоей вспомнить. А помирать тебе за меня ни к чему. Я уж тут как-нибудь сам, потихонечку... С меня, старика, взятки гладки. Ну был такой Федор, так собрал вещички и уехал, а куда – мне неведомо...

Глеб задумался. Стаканыча было жаль. Так и подмывало сказать ему, что никакой Гамлет сюда больше не придет – нет его, Гамлета, не будет никогда, и можно считать, что не было. А с другой стороны, десять минут назад он сам собирался уйти отсюда, ничего не объясняя старику. А теперь и объяснять не надо, он сам придумал объяснение, назвал уважительную причину, по которой Глебу нельзя здесь оставаться. Конечно, дожидаясь обещанного визита Гамлета и его приятелей, Стаканыч переживет несколько очень неприятных минут, а может, и часов. Но ведь Гамлет уже не придет, так о чем волноваться? И кто знает, каково придется Стаканычу, когда он поймет, что дал кров профессиональному убийце? Наверное, ему, учителю рисования, пенсионеру, будет нелегко переварить такую новость. Со временем он сам до всего додумается, сообразит, что к чему, а не сообразит – значит, так тому и быть.

– Ладно, Степан Степаныч, – сказал он. – Спорить с тобой не стану. Я вижу, ты к тому клонишь, что услуга моя медвежьей оказалась. Ну так поверь на слово – это ты зря. Вот увидишь, все будет хорошо.

Стаканыч вдруг рассмеялся, болезненно кривя разбитое лицо.

– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он. – Эти слова, что ты сейчас сказал – ну, мол, что все хорошо будет... Знать бы, кто их выдумал, кто по свету гулять пустил! Это ж настоящий гений был! Кажется, ничего особенного, слова как слова, и правды в них даже меньше, чем в других каких-нибудь, а вот, поди ж ты, – сколько род людской существует, столько эти слова и повторяются! И главное, все им верят. В Бога не верят, в черта не верят, в правду не верят, а в эту ерунду верят, хоть ты их живьем в землю закапывай! Все будет хорошо... А хоть кто-нибудь это "хорошо" видал? Знает кто-нибудь, что это такое – хорошо?

– Я знаю, – сказал Глеб. – Хорошо – это когда не плохо. Все знают, когда им плохо, правда? А вот когда хорошо, определить почему-то затрудняются. А по мне, дышать можешь – это уже хорошо.

– Ну спасибо, – вздохнул Стаканыч, – утешил. Значит, говоришь, дышать я смогу?

– Сможешь, – сказал Глеб. – Легко и свободно, полной грудью. Это я тебе, можно сказать, гарантирую. Главное, налоги вовремя плати, потому что государство – это тебе не Завьялов, ему руку не сломаешь.