Мертвый сезон

– О чем же, если не секрет? – насторожился Скрябин.

– Да вот дома ремонт пора делать. Окошки совсем облупились, скоро сгниют, потолок белить надо. Обои, там, пол покрасить... В общем, дел накопилось выше крыши.

– Ну и правильно, – облегченно откидываясь на спинку кресла, произнес полковник. – Давай-ка прямо сейчас пиши заявление, и с завтрашнего дня чтоб духу твоего здесь не было. Занимайся своим ремонтом. Знаешь, как оно получается: руки работают, голова отдыхает. Вот тебе бумага, ручку вон в стаканчике возьми... Давай пиши. А с этим делом мы без тебя разберемся. Объявим этого Саакяна в федеральный розыск и через неделю получим его в лучшем виде – упакованного и ленточкой перевязанного. Не беспокойся, Николай Евгеньевич.

– А я и не беспокоюсь, – сказал Синица, старательно и коряво царапая по бумаге шариковой ручкой.

Он действительно не беспокоился. Все было ясно как божий день. Учитывая обстоятельства дела и имена его участников, можно было не сомневаться, что Скрябин поручит его какому-нибудь болвану с неполным средним образованием, каких в последнее время развелось в милиции сколько хочешь. Дело закроют и сдадут в архив, а настоящим расследованием займутся заинтересованные лица – например, господин Багдасарян и иже с ним. Скрябин же со всей мощью полицейского аппарата будет на подхвате – что-то разузнать по официальным каналам, где-то подстраховать, а когда потребуется, отвернуться в сторонку и стыдливо прикрыть глаза. Да и дело на поверку оказалось пустяковым. Просто Гамлет продал своего хозяина с потрохами, прикончил его руками своих приятелей, а потом избавился от исполнителей и был таков. Только как же он отважился? Его же теперь на том свете найдут, из-под земли достанут и обратно в землю вобьют...

Последняя мысль, как показалось Синице, имела хвостик, и даже не хвостик, а длиннейший хвостище, уходивший в непроглядный мрак. За этот хвостище так и подмывало потянуть, чтобы узнать, к чему он привязан там, в темноте, куда Синицу так старательно не пускали. Майор представил себе, что можно вытащить на свет божий, потянув за этот хвост, и решил не рисковать – здоровье дороже.

Он решительно поставил под заявлением дату, криво расписался и отдал бумагу Скрябину, который тут же, не сходя с места, ее завизировал.

– Вот так, – сказал полковник, убирая заявление Синицы в папку с тисненной золотом надписью "В приказ". – Завтра на работу можешь не выходить. Отпускные получишь через неделю. Неделю-то протянешь?

– Так точно, – сказал Синица, который, если начистоту, плохо представлял, в каком состоянии находятся его финансы.

– А то, может, подкинуть тебе деньжат? – предложил Скрябин и даже полез в карман – надо полагать, за бумажником. – В порядке беспроцентной ссуды, а? Вернешь, когда сможешь.

Удивить Синицу сегодня было трудно, и он ухитрился выслушать беспрецедентное предложение Скрябина, даже глазом не моргнув.

– Спасибо, товарищ полковник, – отказался он. – Знаете, как говорят: берешь чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда... Перетопчусь как-нибудь.

– Ну, как знаешь, – сказал Скрябин, вынимая руку из кармана.

Он, несомненно, знал, что Синица вечно ходит в долгах, как в шелках, и отказ майора взять деньги наверняка заставил его призадуматься, однако принять от полковника то, что, по сути, являлось лишь слегка завуалированной взяткой, Синица не мог. Не то чтобы принципы не позволяли, – душа не принимала.

Еще раз поблагодарив начальство за проявленные заботу и внимание, Синица спросил разрешения быть свободным. Уже в дверях Скрябин окликнул его.

– Чуть не забыл, – сказал он. – Ты, Николай Евгеньевич, табельное оружие в оружейку снести не забудь. Вечно ты забываешь, валяется этот ствол у тебя где попало...

– Обязательно, Петр Иванович, – сказал Синица.

– Ну, тогда все. Счастливо тебе! Отдыхай, набирайся сил, мозги вентилируй – они у тебя на вес золота. Мы без тебя как без рук. Так что давай восстанавливай форму, чтоб на ходу не засыпать.

Перед уходом Синица заглянул к себе в кабинет, убрал в сейф кое-какие бумаги, а заодно поискал пистолет. Пистолета нигде не было. В такой ситуации полагалось испугаться, но Синица не испугался – привык. Отсутствие пистолета в кабинете наверняка объяснялось тем, что он остался дома, в бельевом шкафу, как бывало уже тысячу раз. Майор запер кабинет и побрел к выходу.

Здесь его снова окликнул дежурный.

– Ну что, Синица, вставили тебе фитиль? – сочувственно спросил он.

– В отпуск отправили, – сказал Синица. – Скрябин даже денег в долг предлагал, пока отпускные не начислили. Золотые, говорит, у тебя мозги!

– Да ну?!

У дежурного сделался такой вид, словно он только что получил сообщение о высадке на городском пляже массированного десанта враждебно настроенных инопланетян. Потом он вдруг успокоился, видимо что-то сообразив, и под усами у него обозначилась недоверчивая ухмылка.

– Ну тебя к дьяволу, Синица, – сказал он. – Никогда тебя не поймешь: то ли ты всерьез говоришь, то ли дурака валяешь...

– Да, – сказал Синица. – Я этого сам иногда не понимаю. Что делать, характер такой.

Он махнул на прощанье рукой, толкнул дверь и вышел в бархатистую темноту теплого южного вечера. В папке у него лежала бутылка портвейна, в кармане – пачка сигарет, а впереди ждала уйма свободного времени, на протяжении которого ему ни о чем не надо было думать.

С того места, где он пустил джип под откос, Глебу пришлось возвращаться пешком. Добравшись до городской черты, он взял такси и поехал к Стаканычу – нужно было осмотреться, не осталось ли там пропущенных впопыхах следов, и вообще...

Вообще, пришло время съезжать от старика и вырабатывать новую тактику. Подсознательно Глеб ожидал, что работать здесь окажется легче, чем в Москве, – провинция все-таки, курорт. Солнце, море, овощи-фрукты и простота нравов... Однако все, кто противостоял ему здесь, оказались на удивление шустрыми и реагировали на предпринимаемые им действия с умопомрачительной быстротой. Ждать, что они и дальше будут являться во двор к Стаканычу компаниями по три-четыре человека и позволять отстреливать себя, как кроликов, не приходилось – так можно было дождаться чего угодно, вплоть до автобуса с ОМОНом. Словом, эта явка была засвечена, и настало время уходить.

Глеб решил уйти по-английски, не прощаясь и не вдаваясь в объяснения. Однако пешая прогулка по сильно пересеченной местности отняла у него больше времени, чем он рассчитывал. К тому же трижды ему приходилось делать крюк, обходя милицейские патрули, чтобы не сцапали с обмотанным лейкопластырем револьвером в кармане, так что домой к Стаканычу он добрался, когда над морем уже начали потихонечку сгущаться скоротечные южные сумерки.

Впрочем, Стаканыч еще не пришел – торговля на набережной продолжалась круглые сутки, и в удачные дни Чернушкин задерживался там допоздна. Мысленно пожелав старику побольше состоятельных покупателей, Глеб отпер дом и пошел собирать вещи. Он как раз заканчивал недолгие сборы, когда снаружи, за окном, негромко стукнула калитка.

Глеб схватился за револьвер, но это вернулся Стаканыч – Сиверов узнал его шаркающие шаги и стариковское кряхтенье. Подумав, Глеб задвинул сумку ногой под раскладушку: объясняться по-прежнему не хотелось, тем более что Чернушкин был неглуп и мог понять из объяснений больше, чем следовало.

В комнате было совсем темно, лишь расчерченные крестами рам прямоугольники окон светились в полумраке глубоким и мягким синим светом. Глебу этого света вполне хватало – он различал очертания предметов и мог закончить сборы, не привлекая к себе внимания.

Стаканыч, однако, придерживался на этот счет иного мнения и, войдя в дом, первым делом повернул выключатель. Под потолком вспыхнула лампа, затененная старомодным оранжевым абажуром с длинной, насквозь пропыленной и заметно поредевшей бахромой. Мягкий, с персиковым оттенком свет залил убогую комнатенку с отставшими по углам обоями и обшарпанной мебелью, а заодно и сидевшего на раскладушке Глеба.