Страница 50 из 57
* * *
Похороны прошли очень скромно. Собралось всего несколько человек: дальние родственники старика — внук двоюродного брата и племянница с мужем, горстка бывших сослуживцев да несколько соседей. R, понятно, смог проститься с усопшим лишь мысленно, не выходя из убежища.
Смириться с тем, что старика больше нет, у меня не получалось никак. В прошлом я уже теряла очень близких людей, но прощание с ними совсем не походило на то, что я испытывала теперь. Когда умирали мама, папа, нянька, конечно, я горевала не меньше. Тосковала по ним, страшно хотела увидеть снова, упрекала себя за черствость и эгоизм, которыми так обижала их при жизни. Но все эти муки, невыносимые поначалу, со временем унялись. С годами те смерти уплывали от меня все дальше, и одни лишь воспоминания — и только о самом важном — все еще оставались со мной. Но законы тех мест, где мне приходилось жить дальше, не собирались смягчаться из-за чьей-нибудь смерти. Воспоминания вообще не меняют законов жизни. Сколько близких я бы ни теряла, исчезновения, ограняющие мою жизнь, оставались со мной всегда.
Но на этот раз со мной, похоже, творилось нечто иное. Помимо знакомой горечи, меня окутывало неприятное, липкое беспокойство, объяснить которого я не могла. И к бытовой, повседневной тревоге о том, что без помощи старика я не справлюсь с заботой об R, никакого отношения не имело.
Казалось, земля под моими ногами вдруг превратилась в облако ваты. Зыбкой, неустойчивой ваты, в которой я обречена теперь увязать в одиночку, ведь никто более не утешит меня и не протянет руку, чтобы разделить со мной эту всепожирающую пустоту осиротевшего сердца. Конечно, R всегда готов утешить меня, но он на века запечатан в своем жестком квадратном пространстве. Выйти из ватного облака, чтобы перебраться к нему туда, мне очень страшно и почти невозможно. Да и с ним я никогда не могу оставаться надолго. Я обязательно должна возвращаться, снова и снова, туда, откуда пришла. И всегда в одиночку.
Из слишком уж разных материй создавались наши миры. Соединять их теперь — все равно что приклеивать камешки, найденные в саду, к фигурке оригами. И никакой судовой механик уже не придет на помощь, приговаривая:
— Все будет в порядке, принцесса! Попробуй-ка вот этот суперклей…
Чтобы набраться сил, я с головой погрузилась в повседневную суету. Вставала спозаранку. Из всего, что могла найти, сооружала завтрак для R. На службе думала только о том, как выполнить порученную мне работу с оптимальным эффектом и без единой ошибки. На рынке, несмотря на чудовищные очереди, лавировала в толпе наугад и набирала-таки в корзинку какой-никакой еды. Я отглаживала выстиранное белье, шила из старой блузки новую наволочку и перевязывала распустившийся свитер. Надраивала до блеска ванную и туалет, каждый день выгуливала Дона и старательно счищала с крыши снег.
Но когда я сворачивалась под одеялом в ночи, ко мне приходил не сон, а напряженная, изматывающая тревога. Я закрывала глаза, и напряжение нарастало, а по щекам текли слезы. Пугаясь, что так и не усну до скончания времен, я вылезала из постели, садилась за стол и открывала свою рукопись. Зачем — я и сама объяснить не могла, но другого способа коротать бессонные ночи мне в голову не приходило.
Я отодвигала словари, доставала спрятанные рядом с воронкой изделия, выстраивала их на чистых страницах своей истории и разглядывала, забывая о времени.
* * *
— Если что-то нравится, можешь забрать к себе! — то и дело предлагает мне R, и обычно я выбираю по два или три предмета. Нравятся ли они мне, сказать трудно. Боюсь, на такие эмоции мое изнуренное сердце уже не способно. Но чтобы не разочаровывать R, я выбираю два-три наугад.
И теперь, если мне надоедает просто смотреть на изделия, я могу их трогать, обнюхивать, открывать-закрывать, заводить, катать по столу, вешать для красоты на торшер или выдувать из них разные звуки. Каждый из них имеет свою форму, и обращаться с ними можно по-разному. Хотя мне никогда не ясно, правильно ли это делаю я.
Бывает, что те или иные предметы открывают мне какое-нибудь новое выражение. Изгиб силуэта или сгусток теней, которые вдруг приковывают взгляд. Может, это и есть изменения в сердце, которых желает мне R? Но как бы то ни было, само это чувство длится не дольше секунды — так быстро, что я просто не успеваю его поймать. И вернуть его своими силами тоже не получается. А кроме того, такое случается очень редко и лишь с некоторыми предметами. Большинство изделий на страницах моей рукописи остаются бесстрастны, как болванчики с опущенными головами.
И хотя эти ночные открытия никак не помогают мне справиться с беспокойством, нахлынувшим после смерти старика, лучше уж развлекать себя ими, чем рыдать в подушку до рассвета.
Обычно такие «моменты открытий» продолжаются две ночи подряд. Иногда — трижды за ночь. Но бывает, что аж четыре ночи пролетают впустую. В последнее время я поджидаю их с нетерпением. Ведь для меня они — как мерцание маяка, ведущего мою лодочку в гавань к R. Вспышки света, разгоняющие мою пустоту.
* * *
В одну из таких ночей я открыла рукопись и попробовала нацарапать несколько слов на чистой странице. Я хотела зафиксировать сценку, промелькнувшую в свете того маяка, что разгоняет пустоту моей памяти. С тех пор, как исчезли истории, я делала это впервые. Карандаш в моих пальцах плясал, а буквы получались то чересчур огромными для строки, то слишком мелкими и бесформенными для чтения. Да и можно ли вообще называть эти слова словами, я уверена не была. Но все-таки заставила свои пальцы пошевелиться.
Я промочила ноги в этой воде.
С этой строчкой я провозилась всю ночь. Пыталась читать ее вслух, повторяя снова и снова, но так и не поняла ни откуда эти слова пришли, ни к чему ведут.
Возвращая изделия в убежище, я заодно показала R и то, что у меня написалось.
Он долго сверлил глазами страницу, хотя строка была там всего одна. И молчал — так бесконечно, словно я разочаровала его.
— Это просто каракули, — не выдержала я. — И разбирать их не обязательно. Простите меня. Закройте это и выбросьте в мусор.
— О чем ты? — воскликнул он, очень бережно кладя мою рукопись на стол. — Это же колоссальный прогресс! Первое, что ты написала, не издырявив ластиком страницу!
— Не преувеличивайте, тоже мне прогресс… Просто каприз, не больше. А завтра я могу уже не смочь писать вообще.
— Не говори так! Твое повествование сдвинулось!
— Разве? Как-то я не надеюсь… Ну, что такое «эта вода»? А отчего «промочила ноги»? Ничего же не понятно! И никакого смысла не схвачено.
— Смысл не важен. Главное — живая история, которая таится, как рыба, на дне этих слов. И как раз теперь ты подцепила ее, чтобы вытащить на поверхность. Твое сердце пытается вернуть то, что исчезло!
Он подбадривал меня. А может, просто видел, как жестко меня припечатала смерть старика, и, чтобы я не мучилась еще больше, сочинял все эти слова? Но какая разница? Покуда он добр со мной, мне все равно почему…
На глади пруда ни пылинки.
Ветер в траве предо мною рисует узоры.
Эти узоры похожи на дырки,
Которые выгрызает в сыре мышь.
Я понятия не имела, что такая история хочет мне сообщить, но продолжала вытягивать из нее по строчке за ночь. Размеры и балансы моих букв постепенно выравнивались, но когда я пыталась подобрать слово, пальцы с непривычки еще дрожали.
— Так держать! Все идет как надо! — каждый раз повторял он и добавлял к моей рукописи очередную страницу.
* * *
А потом случилось исчезновение. Первое со смерти старика. Едва проснувшись, я напрягла всю свою интуицию, пытаясь ощутить, что же исчезло на этот раз. За окном было тихо — ни криков, ни беготни. Может, исчезло что-нибудь эксклюзивное, не влияющее на обычную жизнь? Или что-то совсем пустячное? Я попробовала встать. Но мне почудилось, будто воздух вокруг моего тела сгустился — так сильно, что не выпускал из постели. Пепельно-серые лучики солнца пробивались сквозь щель между шторами — день обещал быть хмурым. Наверное, опять пойдет снег. Надо бы выйти из дома пораньше, чтобы успеть на семичасовой трамвай. Позже, как и в любой день исчезновения, весь транспорт в городе встанет…