Покров над Троицей

Глава 14 Главный выбор

Зло пнув закрывшуюся с лязгом дверь, Ивашка присел на лестницу, ведущую в подвал, с интересом прислушался к собственным ощущениям. Его поразило непривычное отсутствие страха, знакомого прикосновением к спине холодных липких щупальцев и противной судорогой внизу живота. Он исчез, испарился, растворился в бешеных глазах Голохвастова, остудив их до состояния черной зимней полыньи на белом, как снег, лице. Вместо страха перед начальством виски ломило от отчаянного стыда за невыполненное поручение, и сердце сжималось от тревоги за судьбу царевны, вверившей писарю свою тайну. Что, если Голохвастов ославит её, опозорит, покажет свиток кому не след, а там… Ивашка представить не мог, что дальше, но мнилось ему, что сокрыта в письме тайна великая, способная возвысить Ксению, попади оно в надежные руки… А попало к младшему воеводе… Растяпа!

Вскочив на ноги и снова пнув крепкую, дубовую дверь, Ивашка вздохнул и спустился в просторный библиотечный подвал… Огляделся… Будто и не уходил отсюда — даже дерюжка, служившая спасительной накидкой, лежала на том же месте на скамье, где он её оставил, уходя к Долгорукову… Видно, Митяю тоже недосуг…

Пошарив по столу, паренек нащупал кисет с кремнем, кресалом — куском железной ленты с насечками и трутом — заботливо и тщательно высушенным мхом. Высек искру, раздул огонь, заправил свечной огарок. Длинные тени послушно заплясали по тёмным сводам подземелья, потянулись к огоньку своими корявыми руками. Ивашка подтянул к себе книгу, покрытую изрядным слоем пыли, протёр её, прикрыв нос рукавом и стараясь не дышать. Он сел и уставился на аккуратные прописи. Текст расплывался в глазах, смысл прочитанного ускользал от воспаленного сознания. Перед его внутренним взором стояли, не отпуская, внимательные глаза Годуновой и преисполненный холодного бешенства взгляд Голохвастова. Она просила. Он требовал. Да только любое слово и даже молчание Ивашки обязательно кому-то навредит…

Что делать? Открыться воеводе? Сказать, чью тайну содержат эти латинские письмена — значит нарушить слово, данные царевне. Как после этого жить вероломцем? Не сказать — прослыть подсылом вражеским. А ведь воевода не успокоится, пойдет искать толмача, и какие секреты раскроет этот свиток? Боже, что же делать? Как спастись от навета, сберечь своё доброе имя и тех, кто тебе доверился? Спаси и научи, Господи!

— Трудный выбор, Иван! — гулко раздался в подземелье знакомый тихий голос…

Испуганно вскинув голову, писарь узрел за столом того самого монаха, явившегося к нему однажды во сне. Старец чинно сидел за столом, положив руки на столешницу, был в такой же поношенной, выцветшей рясе, подвязанной самой простой веревкой. Светлые, словно отбеленные волосы, аккуратно зачесанные назад, и такая же белая борода отражали пляшущий язычек пламени, и казалось, что смуглое лицо старца и глаза его окаймлены огненными сполохами.

— Трудный выбор, — повторил преподобный, — для человека неверующего — непосильный.

— А для православного? — шумно сглотнув, спросил писарь.

— Момент истины, — старец не отводил своих внимательных глаз от юноши, — испытание, посредством которого Спаситель вопрошает, помнит ли христианин, какие наветы претерпел Господь наш Иисус Христос. Готов ли следовать за ним, принимая неправедную хулу и казни так, как принимал их Спаситель?

Писарь опустил голову и задумался. Воображение услужливо нарисовало картину распятия — гвозди, врезающиеся в ступни и кисти, трепещущее тело, поднятое на кресте. Ивашке стало по-настоящему страшно.

— И что? — прикусив губу, прошептал он и вскинул глаза на старца, — страсти Христовы… это обязательно?

— Господь не даёт испытаний больше, чем человек может выдержать, — произнес преподобный тихо, — но они неизбежны и для простолюдина, и для государя, для всей земли нашей, ибо только через испытания имеем возможность укрепить веру и волю свою. И не роптать надо из-за них, а воспринимать, как благодать божью…

— Но почему⁈ — не выдержав, перебил старца Ивашка… — разве обязательно страдать?

По лицу преподобного впервые пробежала тень улыбки.

— В своем диалоге с Сократом Платон сказал: «Трудные времена рождают сильных людей. Сильные люди создают хорошие времена. Хорошие времена рождают слабых людей.» Так понятнее?

Ивашка покачал головой, умоляюще глядя на монаха, и молитвенно сложил руки, чтобы тот не серчал на его тугодумие. Преподобный и не думал сердиться.

— Человек становится сильнее, когда идет в гору, — говорил он также медленно и обстоятельно. — Мы растем, пока на нас давят, становимся увереннее, когда пытаются ослабить. Только в борьбе с угрозами и страстями окружающего мира мужает и крепнет душа… Но стоит нам только попытаться уклониться, спрятаться, хотя бы чуть-чуть успокоиться, предположив, что все победы одержаны и можно почивать на лаврах, именно тогда начинается падение, и поражение наше становится неминуемым, как закат Солнца.

— И не убежать? — обреченно вздохнул Ивашка.

— Убежать… — монах тяжело поднялся из-за стола, расправив плечи, подошёл к окошку, крошечный зев которого еле угадывался под потолком. — Как было бы просто решать хоть какие-то проблемы, всего лишь убежав…

Старец замолчал, а Ивашка, озадаченный его словами, вдруг заметил, что подвальные стены словно растворились в вечернем сумраке, и перед преподобным в смутном зареве костров и факелов вдруг проступили контуры величественного белокаменного пятикупольного собора.

— Что это? — прошептал писарь, не отрывая глаз от зрелища.

— Ростов, — не поворачиваясь, произнес старец, — Успенский белокаменный храм, воздвигнутый по велению Великого князя Владимирского Андрея Боголюбского ещё до татарского разорения. Собор сей — свидетель дерзновенной мечты объединения земель русских под рукой древнего города, а позже — угасания и забвения после добровольного отказа от борьбы за соборность, от жертвенности, тягот и лишений ради комфорта и уюта, дарованных дерзкими беспокойными предками… Целое княжество, зажиточное и сильное, решило однажды, что жить надо тихо, спокойно, не суетясь и не дерзая. Пойдём со мной, Иван. Ты своими глазами узреешь, чем заканчивается бегство от испытаний, предначертанных свыше…

Опираясь на высокий посох, монах не спеша направился к огромному крыльцу-паперти. Писарь поспешил следом, боясь отстать и потеряться в незнакомом месте.

Чем ближе подходили они к Успенскому собору, тем больше бросались в глаза незаметные издали следы упадка храма, проступающие на стенах и куполах, как седина на голове и морщины на лице дряхлеющего человека.

Каменное узорочье, обвивающее лентою стены собора, местами обветшало и сбилось. Львы, грифоны, крылатые херувимы, украшающие портики, потеряли части своих фигур и выглядели инвалидами, внушая не трепет и восторг, а жалость. Штукатурка язвилась голой каменной кладкой, и даже чешуйчатая кровля зияла кое-где чёрными проплешинами.

Обветшалость храма словно передалась людям, снующим на площади. Они все были чем-то похожи на него. Издалека — вполне зажиточные и довольные собой, вблизи оказались небрежно одеты в некогда добротную, но заношенную одежду, сбитые сапоги и опорки. Но более всего Ивана поразили лица. Они несли на себе отпечаток какой-то обреченности, как у приговорённых к самому жестокому наказанию и потерявших любую надежду на помилование.

— Что здесь случилось? — испуганно озираясь по сторонам, прошептал писарь, — кто эти люди? Почему они так странно выглядят?

— Это те, кто предпочел непротивление борьбе, — не оборачиваясь, произнес старец. — Они решили, что смогут до конца земных дней пользоваться отцовским статусом и дедовскими благами, накопленными до них, но не знали, что именно так и наступает упадок. Равно, как для человека, так и для государства. Со слабости, с отказа от схватки, с потери желания превозмочь непреодолимое пропадает обоснование необходимости самой жизни. И тогда в единой доселе семье начинаются свары, вместо новых приращений — дележ накопленного предками, вместо взаимопомощи — взаимная неприязнь… Из-за ложного миролюбия любимые становятся дальше, чем лукавые, и оборотистые дельцы из иных земель облепляют почтенного главу семейства, позабывшего о долге перед домочадцами, и братья вручают родовое добро незнамо кому, лишь бы не досталось своим.