Страница 7 из 13
– Это Злобе, что ли?
– Злобе, ему…
– И что с ней стряслось-то?
– Померла… Родильной горячкой – и померла… Хозяин погоревал, но утешился скоро…
– Что, любитель вас, тетёх? – хмыкнул Ванька.
– А это уж кому кто нужен, – не обиделась, очевидно, помня о монетке, девка. – Кому – тетёхи, а кому красны девки!..
– И то верно, – покладисто согласился мужчина. И тут же отыгрался: – А тебя-то, что ж, тоже барин оценил?..
– Он у нас бедовый… – уклончиво ответила та.
Потом она привычно, по-бабьи, сплетничала.
– Наша-то хозяйка, нынешняя, сказывают, там-то, в Ливонии, прошла огонь и воду… Сначала у орденцев в стане гулеванила, потом у наших ратников… А потом уже хозяин её под себя забрал…
– «Под себя»… – ухмыльнулся Воейков. И добавил лениво: – Что ж он порченную-то взял, бабу-то?..
– Да кто ж его знает… Как-то вроде как обронил: мол, хозяйство хорошо ведёт… А что грешница – так Христос велел таких прощать и жалеть…
– Хм, так-то оно так… – с сомнением протянул Иван.
Однако что возразить на слова девки не знал.
– Но сейчас она строго себя блюдёт… – между тем продолжала колоколить девка. – И никому за это грешное дело спуску не даст…
– Не боишься?.. Со мной-то… Ну, как прознает…
– Да её, небось, ваш-то старшой особо не отпустит… – рассудительно ответила девка. – А так – боязно, конечно… На конюшню-то неохота…
– Что, конюх кнутом наказывает? – не понял Иван.
– Не, хозяйка под кнут редко кого отправляет – сама, говорит, в молодости натерпелась, и никому такого не желает… На конюшню – это наказание у неё такое, для коморных девок… Особенно по зиме-то, нечистое выгребать… В горнице-то чище, чем в хлеву…
Уж что там в избе произошло, Ванька доподлинно так и не узнал. Да и не интересовался, в общем-то, особо.
Только вдруг со двора раздался шум скандала: мужская матерная брань, вязкий чмок впивающейся в плоть плети, женский визг, заполошное детское «Не тронь мамку!..»…
Оправляя одежду, Иван выбежал наружу – девка осталась внутри, юркнув куда-то в закуток.
Посреди двора стояла хозяйка – без кацавейки, в порванном платье, простоволосая, в лёгких комнатных ичетыгах на ногах… Судорожными движениями пыталась накинуть на голову плат, да только тот, перекрутившись в неопрятный жгут, никак не укрывал волосы… Женщина молчала, и во всём облике её чувствовалась полная покорность воле надвигавшегося на неё хмельного разъярённого Сукина; вся обретённая за последние годы надменность её исчезла, и проступил воспитанный всей предыдущей жизнью страх бесправной бабы, за которую сызмальства некому было заступиться.
Ваньку Сукина, когда он во хмелю, и друзья боялись, тут уж ему под руку не суйся!..
– Не тронь мамку! – за сапог опричника уцепился плачущий малец – чернявый, кучерявый…
Другой малец стоял в сторонке, боясь приблизиться, и орал благим матом, размазывая по лицу слёзы и сопли.
– Зашибу! – орал Сукин матерно.
Он резко наклонился, рванул мальца за волосы, отдирая от себя, отшвырнул от себя. Тот покатился по деревянному затоптанному настилу… Опричник перетянул катящееся тельце плетью – благо, не сумел толком размахнуться, а то и зашибить бы мог запросто…
Эта картина надолго оставалась в памяти Воейкова – только со временем изгладилась…
Жмущиеся по сторонам дворовые… Лежащий в грязи мальчонка в порванной плетью и набухавшей кровью рубахе; мальчонка, с лютой ненавистью глядящий на обидчика… Сгрудившиеся на крыльце опричники, не решавшиеся вмешаться в действия разбушевавшегося начальника…
Со звонким ударом плети из Сукина вроде как выплеснулась вся кипевшая у нём злость.
Он короткой рукоятью плети вздёрнул вверх подбородок замершей перед ним женщины.
– Стой здесь, пока не дозволю в избу вернуться! – жёстко сказал ей. – И пащенок твой чтобы мне на глаза больше не попадался!.. И ты заткнись! – рявкнул он на другого мальчонку.
Повернулся и направился к крыльцу.
В Кремле
В делах правления, в делах, касающихся армии и народа, государь не должен руководствоваться поведением и речами кого бы то ни было. Если министры и генералы говорят хорошо или дурно о ком-нибудь, то они заслуживают, чтобы их выслушали; но поступать необходимо с большой осмотрительностью до тех пор, пока не убедишься в истине.
Месяц, наверное, прошёл… А то и больше… Всё же больше, наверное – Рождественский пост уж миновал…
Вызвали как-то Меньшого Воейкова в личный государев кабинет. Нечасто такое случалось – чтобы непосредственно в кабинет…
Он вошёл…
Там уже присутствовали и государь, и ещё люди, шёл разговор, и разговор, судя по всему, не слишком приятный. Меньшой, стараясь не привлекать внимания, притворил дверь, подался в сторону, и там замер, стараясь побыстрее сообразить, о чём идёт речь.
Государь раздражался, когда на какой-то вопрос, пусть и нежданно заданный, подданный не мог ответить сходу…
Царь Иван Васильевич сидел в своём кресле, подавшись вперёд, опершись крепкими руками о подлокотники; пытливо глядел на каждого говорившего. До поры больше молчал, слушал… Перед ним стояли князь Тёмкин-Ростовский, Василий, сынок павшего в великой Оршанской битве воеводы Ивана Янова по прозвищу Тёмка, а также Ванька Сукин. Сукин выглядел встревоженным, хотя старался отвечать браво, даже с некоторым вызовом.
Между ними двоими уже давно вызревала вражда. Ну, если и не вражда, то, по меньшей мере, некое соперничество. Кто такой Тёмкин?.. Он из Рюриковичей, пусть и не самой знатной ветви! Боярином служил при несчастливом Владимире Андреевиче Старицком, пострадавшем через глупость своей амбициозной матери, а затем и Иван Васильевич Московский, которого позднее станут величать Грозным, взял его к себе боярином же. Васька зарекомендовал себя ловким малым, пусть не столько на поле бранном, но уж в некоторых дипломатических делах, в делах деликатного свойства, так это точно… Именно Тёмкин занимался тем, что стряпал облыжное «дело» против несгибаемой воли митрополита Филиппа, именно он ездил в Соловецкий монастырь добывать свидетельства в его осуждение, и, в конце концов, склонил-таки игумена отца Паисия оговорить впавшего в немилость Фильку… В плену литовском побывал, и выменяли его на полоцкого воеводу Довойну – причём, с немалой доплатой государь его выменял… В битве при Молоди отличился…
Оно, конечно, и Сукин на Оке себя хорошо показал, однако ж рода он не такого знатного. Не объяви государь опричнину, так они и рядом не стояли бы – родовой князь и рядовой дворянин!
Хоть и повелел государь всем в опричнине почитать друг друга за равных, да только гордость родовую, спесь, веками в кровь въевшуюся, разве ж государевым указом вытравишь?..
Вот и теперь, совсем скоро сообразил Меньшой Воейков: видимо, Васька Тёмкин нашёл некий повод ябеду на Сукина подать. Потому и призвал государь обоих, чтобы дознаться.
Да и нужно ли ему, впрочем, то дознание?.. Царь-батюшка и без дознания ведает, какое решение принять. А допросы такие чаще ведёт так только, чтобы и окружению сущность проступка виновного стала очевидной.
Хотя… Пусть и молод ещё годами Воейков, а как-то начал уже соображать, что вовсе уж невинных на белом свете не сыскать. И что у каждого в прожитой жизни непременно найдётся хоть что-то, за что можно подвергнуть наказанию. Пока государь не сомневается в твоей преданности, он и закрывает глаза на какие-то прегрешения подданных, а вот если оступился холоп, вызвал подозрение к себе, недовольство государево – вот тут на белый свет и извлекаются все бирки с его деяниями, да с ябедами на него, с клеветами…
– Я Михайлу Кривоустова давно знаю, государь, – между тем продолжал говорить Тёмкин, и Воейков не сразу сообразил, о чём идёт речь… – Верный холоп твой, добрый ратник!.. Сейчас вон на стенах крепости Орешек ранение получил от наймитов Понтуса Далагардия… А Ванька, – он ткнул пальцем в Сукина, – в это время его усадьбу разорил… Жену нагую на мороз выгнал, отчего померла она, насмерть застудилась, сердешная… Ребятёнка его плетью отходил, чуть не до смерти зашиб… Девок дворовых попортили, будто басурмане…