Страница 11 из 15
Ничего не ответил, только улыбнулся полусумасшедше, словно юродивый. В то утро жизнь представлялась Юрию Васильевичу такой счастливой и такой сказочной, что и словами не передать… Некое волшебство связало его с незнакомой дотоле женщиной и перевернуло душу.
Захотелось вкусить того же и Ваське, а человеком он был бессовестным да лукавым, как и большинство толмачей, наслушавшихся всякой всячины. Проводив боярина, не удержался – вернулся в ту самую хижину, почитая, что робость тут неуместна, и льстя себя надеждой, что не прогонят и все останется в тайне.
Получив загадочное и странное известие от своих тайных посланцев о литовцах в ставке Мамая, Дмитрий Иванович призадумался. Он полагал, что отношения с Ордой урегулированы и темник намеревается добивать Тохтамыша, потому влез в литовские дела, но оказалось все совсем иначе: Мамай рядом, под боком с большой армией и у него в стане люди Ягайло…
Собрав богатые дары, московский князь призвал к себе опытного, не раз испытанного дипломата Захария Тютчева, приятеля Кочевина-Олешеньского, и велел:
– Повезешь Мамаю новгородский «черный бор»[33], но это так, для отвода глаз. Главное – проведай о его намерениях, ползай перед ним и его мурзами на карачках, целуй им туфли, лижи задницы. Да не жалей языка! От этого зависит судьба Москвы. Коли возможно избежать войны, заплатим «выход», какой потребует, даже такой, как при Узбеке…
– Все исполню, государь, не сомневайся, – заверил Захарий.
В разгар лета, когда зацвели липы, Тютчев переправился через Оку. Степные травы в человеческий рост шумели под ветром, несущимся от горизонта до горизонта, словно морские волны, но русским было не до этого приволья, не до этой красы и благодати – торопились. Вставали чуть свет и, горяча коней плетьми, продолжали путь, останавливаясь лишь для краткой трапезы или чтобы накормить и напоить коней. С наступлением темноты, выставив сторожей и подложив под головы седла, засыпали мертвецким сном под зловещим половецким небом, на котором порой вспыхивали зарницы – предвестницы беды.
Несколько раз путников останавливали степняки, лица которых ничего не выражали. Они так внезапно появлялись, что казалось, вырастали из земли на своих низкорослых лохматых лошадках. В те времена волка советовали остерегаться спереди, коня – сзади, а ордынцев – со всех сторон. Иногда в глазах кочевников мелькало презрение, но только на миг, а может, то только чудилось… Услышав, к кому направляются путники, их отпускали. Мамай имел такую силу, что хозяйничал в Причерноморской степи, как у себя в юрте, и мог дотянуться до горла любого здешнего обитателя – навлечь на себя его недовольство остерегались.
Благополучно добравшись до ставки, Тютчев объявил встретившему его мурзе в лисьей остроконечной шапке, что доставил часть серебра из московской дани, остальное подвезут позже. Указав русским место для стоянки, ордынец поспешил к своему господину, и тот принял Захария.
Коренастый, жилистый, с недавно начавшей пробиваться сединой в черных жестких волосах, жидкой бородой и золотой серьгой в левом ухе, темник восседал на иранском ковре в шелковом халате, который стягивал пояс из зеленой булгарской кожи, усыпанный драгоценными камнями. Одной рукой он облокачивался на круглые парчовые подушки, а другой опирался на эфес дамасской сабли, клинок которой до половины был вонзен в землю. Кроме него, посланец московского князя никого не увидел – ни советников, ни толмачей, ни даже телохранителей, что казалось удивительным. Впрочем, личная смелость и твердость характера часто являлись залогом успеха, и Мамай в полной мере обладал этими качествами. В довершение к тому он верил в свою звезду, что тоже немаловажно.
За время «размирья» в Сарае-Берке сменилось около двадцати ханов, от некоторых из них не осталось ничего, кроме монет с именем, но Мамая это почти не коснулось. Ни на кого не обращая внимания, железной рукой он правил западной частью улуса Джучи сперва от имени хана Абдуллы, потом от имени его сына Мухаммеда-Булака, а теперь от имени малолетнего Тюляка. Так или иначе, но врагов у него хватало, поскольку он забрал себе слишком много власти, а сам был половецкого рода Кият и не имел права на престол. Понимая это, Мамай довольствовался должностью темника и званием эмира. Своим возвышением он был обязан случаю – дочь Бердибека[34], двенадцатого хана после Батыя, полюбила его и уговорила отца выдать ее за него. Вместе с ее рукой он получил должность беклярбека, одну из главнейших в Орде.
Но вернемся к текущим событиям. Склонившись до земли, посланец московского князя молвил:
– Великий эмир, покоритель больших и малых народов, несравненный и непобедимый воитель! Владимирский и московский князь Дмитрий Иванович шлет тебе привет и серебро…
Окончив речь, Тютчев поднял глаза, и когда его взгляд встретился с тигриными с желтизной глазами Мамая, ему показалось, что его обдало жаром преисподней. Захотелось перекреститься и прочесть» Отче наш», однако сдержался (не к месту), сделал усилие, стряхнул с себя наваждение, еще раз низко поклонился, хлопнул в ладоши, и в шатер внесли ларец с серебром.
Темник милостиво принял дань, поинтересовался здоровьем князя и вяло, без видимого интереса расспросил о том, что нового на Руси. На все вопросы Тютчев отвечал без запинки, ибо готовился к подобному разговору.
Несмотря на это, Мамай отлично видел, что русский пытается ввести его в заблуждение и сбить с толку своими лживыми речами, а потому не поверил ни единому его слову, но не показал того и небрежным движением головы отпустил. Опять кланяясь, семеня и пятясь, как то полагалось при ордынском дворе, посол выскользнул из шатра…
Теперь можно было заняться тем, ради чего и приехал. Принялся обходить приближенных темника, одаривая каждого. Некоторые смотрели на него брезгливо, но встречались и такие, во взгляде которых читалось подобие сожаления. Подарки сделали свое дело: Тютчев проведал, что ордынское войско собирается идти на Москву, да не одно, а вместе с литовцами. Самонадеянный и беспечный мурза Тимир, уверенный в будущей победе, открыл даже, что через боярина Епифана Киреева ведутся переговоры с Олегом Рязанским о присоединении последнего к анти-московской коалиции. «Узнает об этом Дмитрий – струсит и бросится в бега», – сощурился мурза, наблюдая, как изменилось лицо боярина при этом известии.
И правда, Тютчева аж озноб прошиб, хотя в шатре было скорее жарко, нежели холодно. Получалось Бог знает что…
В ту же ночь он послал скоровестника к великому князю, а сам (авось обойдется) остался у Мамая, надеясь выведать еще что-либо.
По поручению своего шурина, великого князя Ягайло, Войдылла спешил в столицу Ордена Мариенбург. Ехал кратчайшим путем – узкими лесными дорогами, на которых бесчинствовали как литовские бояре и немецкие рыцари, охотившиеся на людей, как на зверей. Тут всякий грабил слабейшего и искал себе убежище от того, кто сильнее, потому посланец литовского князя и сопровождающие его слуги скакали в боевых доспехах, что было довольно утомительно, но терпели.
Под мерный цокот копыт Войдылле вспоминалось прошлое, как начинал службу у Ольгерда и рисковал жизнью ради него. Тот оценил его преданность и сделал сперва постельничим, а потом дал ему город Лиду. Наконец, князь оказал великую честь – выдал за него свою вдовую дочь Марию. Войдылла ненавидел жену – тощую, крикливую, взбалмошную дуру, хотя ради этого брака расстался с прежней любимой женой. Проклятая жизнь!
Наконец показалась дозорная башня Мариенбурга: на ней развевался стяг великого магистра с широким черно-золотым крестом, в центре которого красовался орел.
Столица Ордена производила сильное впечатление. Сам вид ее внушал уважение, даже трепет. Она состояла из Нижнего города (Предзамья), Среднего и Верхнего, красные кирпичные стены которых поднимались все выше и выше, вырастая из земли и упираясь в низкое прибалтийское небо. То там, то здесь бросалось в глаза смешение сарацинских, итальянских, немецких архитектурных стилей. Мариенбург представлял из себя монастырь, крепость и дворец одновременно.
33
Новгород платил дань в казну Москвы, которая, в свою очередь, вела расчеты с Ордой. Дань собиралась с так называемых черных людей, преимущественно крестьян и посадских, потому и называлась «черным бором».
34
Бердибек – сын Джанибека, хан Орды в 1357–1359 гг.