Страница 4 из 7
СТАРИК КАРАМАЗОВ. ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Мы не отпустили, нас избили, я чуть не умер. После этого меня прозвали Трупом. Но меня не отпускало великое чувство близости с другими каторжниками. Особенно с убийцами.
4
Дом мертвых
(Сибирь. ДОСТОЕВСКИЙ сидит на авансцене, между ФЕТОМ, одетым в лохмотья каторжником, и ПОЛЬКИМ ДВОРЯНИНОМ, другим каторжником, одетым чуть лучше. ФЕДОСЬЯ принесла им деревянные миски с жидкими щами. Они едят).
ФЕТ. Удивительно, что ты будешь есть, если достаточно голоден. А еще с кем ты будешь есть. Вот этот человек – поляк. Он здесь, потому что хотел взорвать русских. Ты – русский, но не выглядишь, как наш. Ты шпион?
ДОСТОЕВСКИЙ. Я – политический заключенный.
ФЕТ. Так ты предатель?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
ФЕТ. Знатного происхождения?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
ФЕТ. Твоему отцу принадлежали человеческие существа?
ДОСТОЕВСКИЙ. Крепостные у нас были.
ФЕТ. Тогда ты преступник, как и я.
ДОСТОЕВСКИЙ. Пожалуй. А что ты сделал?
ФЕТ. На самом деле, сущую ерунду. Забил жену до смерти топором. В свою защиту хочу сказать, что топор был маленький и очень тупой.
ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею.
ФЕТ. Тебе чего сожалеть? Ты ее не убивал.
ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею о твоей беде.
ФЕТ. Моя беда, прежде всего, в собственной глупости. Нечего мне было жениться. А ее убийство – лучшая идея, которая когда-либо посещала меня.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Может, это единственная идея, которая приходила к тебе.
ФЕТ. Я предпочту быть честным русским с одной хорошей идеей, чем богатым говнюком из Варшавы.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Я родом из Кракова, а ты – идиот.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я сожалею об обстоятельствах, которые привели тебя в это место. Я испытываю безмерное уважение и сострадание к тем, кто здесь находится. Прошлой ночью я лежал в темноте, мысли уплыли в детство, и я вспомнил одно лето, когда гулял в лесу моего отца, очень густом, с глубокими оврагами, и внезапно меня охватила абсолютная уверенность, что за мной гонятся волки. В панике я бросился бежать, сквозь чащу, через овраги, пока не выбежал на поле, которое вспахивал один из крепостных отца. Бросился к нему, рыдая, рассказал про волков. Он отнесся ко мне по-доброму. Обнял, прижал к себе. И сказал мне, все хорошо, мальчонка. Не бойся. Никаких волков нет. Такие вот маленькие добрые дела – это все, что имеет значение в нашей жизни. И с той поры я чувствую близость к беднякам.
ФЕТ. Это интересно, потому что, знаешь ли, мы все ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет в вас ненависти ко мне. Думаю, ты просто пытаешься сказать, что политический заключенный…
ФЕТ. Я ничего не пытаюсь сказать. Я говорю, что мы все ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но меня отправили сюда, потому что я сочувствовал вашей борьбе.
ФЕТ. Моей борьбе? Какой еще борьбе?
ДОСТОЕВСКИЙ. Борьбе бедных и угнетенных. Я на вашей стороне.
ФЕТ. Ты не на моей стороне.
ДОСТОЕВСКИЙ. Конечно на твоей. Будь уверен.
ФЕТ. Ты меня не слушаешь. Такие, как ты, никогда нас не слушают. Мы ненавидим вас? Понимаешь? Мы ненавидим вас. Всех до единого. Мы ненавидим вас. Этот крестьянин, который успокаивал тебя, я гарантирую, что он думал: «Господи, с какой радостью я бы свернул шею этому избалованному засранцу.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но почему вы ненавидите меня? Я ничего вам не сделал?
ФЕТ. Твой отец владеет нами, как скотом, и ты говоришь, что ты ничего мне не сделал?
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я никем не владею.
ФЕТ. Ты ешь еду, которую твой отец ставит на стол?
ДОСТОЕВСКИЙ. Да, конечно, но…
ФЕТ. Тогда ты – один из них, и мы ненавидим тебя. Ты – почти такой же людоед, как и ублюдки, которые отправили нас сюда.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я не такой, как они.
ФЕТ. Ты собираешься сказать мне, что твой отец был добрым барином, и все крепостные любили его?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. НЕ совсем. На самом деле они его убили.
ФЕТ. Хорошо.
ДОСТОЕВСКИЙ. Хорошо, что они убили моего отца?
ФЕТ. Да. Мы должны убить вас всех.
ДОСТОЕВСКИЙ. Не думаю, что ты понимаешь. (Поворачивается к ПОЛЯКУ). Ты – образованный человек. Объясни ему, что политический заключенный…
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Извини. Мы тоже ненавидим тебя. Ты – русский. Вы захватили нашу страну и относитесь к нам, как к дерьму. Естественно, мы ненавидим тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но это совсем другое. Польша, Литва и Украина, они всегда были Россией. Если бы мы оставили ваши территории в покое, у вас воцарился бы хаос. Мы сделали вам большое одолжение.
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Ты заявляешь, что тебя отправили сюда, потому что ты веришь в человеческие свободу и достоинство, и однако ты сидишь здесь с невозмутимым видом и выблевываешь на меня эту чушь. Русские поработили его, как поработили нас. Вот ту я полностью согласен с этим болваном. Я тоже хочу убить тебя.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я искренне сочувствую…
ФЕТ. Не нужно нам твое грязное сочувствие, а свою помощь ты можешь засунуть себе в зад. Мы ненавидим вас, никчемных сучьих детей, и когда начнется революция, задушим каждого пианинной струной.
ДОСТОЕВСКИЙ. А что потом?
ФЕТ. А потом вы все сдохните.
ДОСТОЕВСКИЙ. А потом? После того, как вы перебьете всех, кого считаете угнетателями. Что вы будете делать потом?
ФЕТ. Не знаю. Превратимся в вас, наверное. Но если мы это сделаем, придет кто-то еще и убьет нас. И мы получим по заслугам. Ты можешь и дальше говорить, как ты нас любишь и все такое, но вот тебе маленькое предупреждение: не поворачивайся к нам спиной. Нет здесь ни одного человека, кто бы с радостью не вогнал топор тебе в затылок на четыре вершка. (Встает, протягивает миску ФЕДОСЬЕ, поворачивается к ДОСТОЕВСКОМУ). Поверь мне, волки есть. (Уходит).
ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН (встает). И если волки не доберутся до тебя, это сделаем мы.
(ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН протягивает миску ФЕДОСЬЕ, галантно целует ей руку и уходит. ФЕДОСЬЯ, раскрасневшись от удовольствия, берет миску ДОСТОЕВСКОГО и следует за ним).
5
Анна и Достоевский
ДОСТОЕВСКИЙ. Меня посадили в тюрьму, потому что я хотел помочь крестьянам. Но когда меня отправили в Сибирь, все каторжане ненавидели меня за мою образованность. И ничего не могло изменить их отношения ко мне. Доброта – это слабость. Постоять за себя – заносчивость. Заступиться за них – оскорбление. А поляки, литовцы и украинцы ненавидели меня за то, что я был русским. Я пытался объяснить им, что мы взяли эти территории для их же блага, но они крайне неразумно воспринимали мои слова.
АННА. И сколько лет вы провели на каторге?
ДОСТОЕВСКИЙ. Четыре года. Потом еще четыре солдатом. Меня не было почти десять лет. Я только начал утверждаться, как писатель, когда меня арестовали. Вернувшись, я вновь стал никем.
АННА. Я знаю, каково это, быть никем.
ДОСТОЕВСКИЙ. Язык не поворачивается назвать вас никем. Вы на удивление интеллигентная. Как вы оказались в стенографистках?
АННА. Отец умер. Семья нуждалась в деньгах. Именно отец познакомил меня с вашими книгами. Этот человек безумен, но писать он умеет, сказал он. Ваш отец жив?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.
АННА. Вы были с ним близки?
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Так вы знакомы с моими работами? Что вы о них думаете?
АННА. Я думаю, мой отец не ошибся.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я, похоже, кажусь вам совершенно неорганизованным. Никогда раньше я услугами стенографистки не пользовался. Мне нужно многое сделать за очень короткий период времени, и кто-то[1] предположил, что стенографистка может помочь. У вас есть воздыхатель или кто-то еще, который будет возражать, что вы будете проводить все время, дни и ночи, наедине с незнакомцем?
АННА. Нет у меня столько времени, мне нужно зарабатывать, чтобы прокормить мою семью.
1
Речь о друге Федора Михайловича, Александре Петровиче Милюкове, прозаике, критике, журналисте.