Клубничный блеф. Каван

Хотя бы его… мне было так паршиво. Хотя и до сих пор паршиво.

В его доме меня схватили и потащили в подвал. Мне было всё равно.

Я, наверное, радовался тому, что меня убьют, потому что его отец именно об этом и говорил. Меня должны были наказать за боль, причинённую Слэйну. Меня приковали кандалами к стене и ударили, потом ещё раз и ещё. Я даже не сопротивлялся. Но в какой-то момент, когда сверкнул нож, я осознал, что хочу жить и тоже мстить за свою боль. И сейчас сдаться просто не могу. Я должен отомстить отцу и сестре. Должен отомстить им за то, что они разорвали моё сердце. Я посмотрел на Слэйна и сказал ему, что хочу жить. Но он никак не реагировал до того момента, пока лезвие не порезало мне кожу. Слэйн спас меня. Он защитил меня собой и убил людей, крупных мужчин, закрыв меня собой перед отцом. И я понял, что ещё никто в моей жизни за меня так не дрался. Никто. Я никому не был нужен, а вот Слэйн… что-то увидел во мне. Он помог мне.

Научил всему. И я попросил его о помощи. Я ему всё рассказал.

Слэйн умён. Он злодей. Он предложил провести тест-драйв убийства и мести. Я согласился.

Прочищаю горло и слизываю кровь со своей руки, улыбаясь воспоминаниям.

— Отец думал, что я привёл друга для очередной видеосъёмки.

Он не подозревал о том, что мы собирались с ним делать. Мучить его. У нас был такой прекрасный план. И мы мучили. Снимали его.

Его трахали мужчины, разрывая ему анус, кровь текла рекой. Я смеялся. Упивался этим чувством свободы внутри. Я начал боготворить Слэйна, ведь всё делал он. Он командовал, всё спланировал, нашёл людей и был рядом со мной. Слэйн вложил мне нож в руку, чтобы вырезать сердце отца. Он сдыхал медленно. Пять суток я мучил его. Пять суток его трахали, и он давился спермой, жил на наркотиках, жрал фекалии и пил мочу людей. Он был ничтожеством, и я вырезал его сердце. Это был тест-драйв, потому что через несколько лет Слэйн то же самое сделал со своим отцом.

Это стало символом нашей дружбы. Двумя бойцовскими перчатками, которые мы вытатуировали на своих телах. Мы оба были связаны друг с другом кровью. Но та ночь не прошла бесследно. Я приготовил сердце отца и устроил ужин. Дарина и мать не подозревали о том, что едят его сердце. И я сказал им об этом. Я сказал им, когда они уже всё съели. И я снова смеялся. Мне нравилась эта власть над ними. Дарина вышла из себя. Она обличала мои страхи. Кричала о том, что я псих. Обвиняла меня, что всё дело в моей трусости. Я боялся причинить себе вред. Мы начали драться, мать тоже влезла между нами. Они обе нападали на меня, а я… не мог ударить их. Дарина схватила нож, и первый порез прошёл по моей груди. Она кричала, что я виноват во всём. Я и моя красота. Из-за меня отец пристрастил её к похоти. Она размахивала ножом, пока мать держала меня. Я ударил её и сделал неверный ход.

Лезвие ножа прошлось по моему лицу, а потом снова и снова.

Дарина завизжала, а мать перехватила нож и продолжила за неё. Я уже не особо помню, сколько раз мать ударила меня ножом и тоже винила меня за то, что я сделал с её мужем. Очнулся я уже в больнице. Рядом был только Слэйн. Он сказал, что приехал ко мне, потому что почувствовал неладное. И он успел меня спасти снова.

С той поры я стал таким, а Дарина сбежала, продолжая вредить мне, пока Слэйн её не поработил. Слэйн всегда был на моей стороне. Он не спрашивал меня, почему и зачем. Он просто брал и мстил за меня. Слэйн умеет манипулировать людьми, как никто другой.

Вот и всё. Исповедь когда-нибудь была красивой? Нет, она такая же уродливая, как и я. Она и есть я. Это моя жизнь, полная дерьма, жестокости и безразличия, тьмы и чудовищности. Я грёбаная шлюха этого мира, и меня продолжают иметь во все дыры, чтобы заткнуть мой голос. Кошмары изводят меня столько, сколько я себя помню. Но теперь они имеют силу надо мной.

Мне становится страшно. Я, как мудак, выложил всё единственному человеку, который пытался разглядеть во мне что-то хорошее. Эта девушка, Таллия, стала для меня светом, которого я так долго ждал. Всю свою жизнь я ждал, что кто-нибудь возьмёт меня за руку и никогда не бросит, не причинит мне боль и научит меня другому. А теперь я всё уничтожил. Это конец. Конец моей уродливой сказки.

— Теперь ты понимаешь, какое я чудовище? Ты понимаешь, что тебе нужно нестись от меня со всех ног? И я пойму твоё желание. Ты видишь, какой я на самом деле? — спрашиваю, поворачивая голову к Таллии. Её глаза полны слёз, щёки мокрые, нос покраснел. Я вижу жалость в её взгляде. А это сильно злит меня. Я ненавижу, когда меня жалеют. Ненавижу, когда люди прогибаются подо мной из-за грёбаной жалости. Да они и не могли бы сделать это, потому что никто не видел меня слабым, каким я выгляжу сейчас. Они прогибались, потому что я сильный и умею убивать.

— Нет, — голос Таллии хрипит, и она прочищает горло. — Нет, всё, что я слышу это: боль, отчаяние, страх, предательство, паника, разбитое сердце и одиночество. Чудовище не ты, а твой отец, как и твои сестра и мать. Не ты, Каван.

— Ты, блять, издеваешься? Ты что, тупая? — ору и хватаю её за плечи, яростно встряхивая. — Ты что, ни черта не слышала? Я убийца! Я шлюха! Я грёбаный наркоман, который убегает от этого мира! Я убийца! Думаешь, после одного убийства, я остановился?

Нет. Я продолжал. Мне понравилось мстить и чувствовать власть.

Кровь, кишки, отрубленные пальцы, вонь сожжённых тел. Ничего нового. Я продолжал убивать, но в один момент нам со Слэйном это наскучило, и мы придумали свою схему. Мы продолжали убивать людей, точнее, доводить их до отчаяния и совершать самоубийство.

Я манипулировал людьми, заставляя их умереть, и наслаждался их смертью. Слышала?

Таллия жмурится и кивает мне.

— Хочешь ещё? Тебе мало? Хорошо! Знаешь, почему я трахаю женщин? Чтобы заразить их своим безумием и сделать им больно.

Доказать, что они шлюхи и ничтожества! Я ненавижу их! Да! Блять, да я трахнуть тебя не могу! Не могу даже нормально поцеловать тебя, потому что каждый грёбаный раз я вижу перед собой тех, кто заставлял меня лизать им, трахать и целовать их! И я ненавижу тебя за то, что ты женщина! Ненавижу за то, что ты невинная! Ненавижу!

Вот что я заберу! Невинность, чистоту! Я уничтожу это! Я затащу тебя к себе на дно, и ты станешь такой же, как Дарина! Шлюхой! — с отвращением выплёвываю это Таллии в лицо и отшвыриваю её от себя. Она сдавленно пищит, падая на пол, когда я встаю.

— Теперь ты понимаешь, что я вовсе не хороший? Я грёбаное ничтожество! Тебе здесь не место! Очнись, Таллия! Очнись и посмотри на меня! Посмотри! — Я раскидываю в стороны руки.

Она с болью окидывает взглядом моё тело и тихо вздыхает, вытирая слёзы.

— Я вижу тебя, Каван. Мне очень жаль, что я… не смогла показать тебе, какой ты на самом деле. Всё, что ты говоришь про себя, я не считаю правдой. Убеждай меня сколько угодно в том, что ты плохой, но для меня ты будешь лучшим. Я чётко слышала тебя и в своём уме. И я не в шоке, вероятно, совсем немного, потому что мне безумно больно. Я считала, что это я пережила страшное, но бывает и хуже.

— Блять, — шиплю я, мотая головой.

— Не понимаю, чего ты хочешь сейчас добиться? Чтобы я бросила тебя? Ушла и доказала, что ты для меня не важен? — спрашивая, она поднимается и подходит ко мне.

— Нет, я этого не сделаю. Я знаю, что ты говоришь одно, но в твоих глазах вижу совсем другое. Ты просишь меня остаться. Ты всю свою жизнь просил, чтобы хоть кто-нибудь увидел, как тебе больно и страшно одному. Ты нашёл человека, в лице Слэйна, который понимал тебя, но теперь его нет рядом. Его спасли, а вот тебя нет. Ты так и остался в той комнате, в которой пережил насилие над собой. Ты всё ещё там, но только уже можешь открыть дверь и выйти оттуда. Тебе не нужен Слэйн, чтобы это сделать. Ты просто не хочешь, потому что так ты цепляешься за ту ненависть к Дарине и её предательство. Ты цепляешься за боль и свои шрамы, чтобы помнить о том, что люди причиняют боль. И ты защищаешься, прежде чем на тебя нападут. Нет, ты не женщин ненавидишь. Ты презираешь себя за то, что тебе когда-то это нравилось. И мстишь не им, а себе за слабость. Ты забыл, что живой, вот и всё. Забыл о том, что каждый из нас может быть слабым и имеет право получать ласку, заботу и любовь. Ты не знаешь, что это такое, поэтому и отвергаешь всё новое, потому что тебе страшно вновь ошибиться.