Лаборантка

— Она такая… Коротышка, на каблуках? С короткой стрижкой, в очках и безумно злая? — мимолётно вернувшись воспоминаниями к первому дню нашего знакомства с Даной, я припомнил преподавательницу, увязавшуюся за ней в кабинет. Кто бы мог подумать…

Алёна кивнула каждой названной примете и гадко улыбнулась.

— Ну вот, вы знакомы. Разве они не похожи? Хотя бы характерами.

— Я близко с Ириной Андреевной не знаком, только по рассказам Максима. И судить буду по ним, а не по пятиминутной встрече. В роли преподавателя она, может, и строгая, но как бабушка — замечательная. Она всегда для него старалась. Только Максим этого не ценит, и сейчас я ещё раз в этом убедился, — я сокрушенно развёл руками.

Алёна раздражала меня. Но из-за правды, что она безвозмездно преподнесла, я готов был относиться к ней чуть более снисходительнее и подумать над предложением. Девушка взяла флакон со шприцем, но тут же замерла, томно опустив веки так, что её огромные чёрные ресницы вздрогнули.

— Я счастлива.

— Что?

Может, я нить разговора упустил? Или сболтнул чего-то лишнего… В любом случае, "счастье" Алёны Борисовны заставило меня нервничать. Что вообще происходит в её чудной голове…

— Я счастлива, что ты это понимаешь, Антон, — лаборантка вполоборота стала отбирать пробу, но у неё выходило неумело. Пальцы дрожали. — Он тебе не друг.

Теперь я окончательно был готов взорваться. Непослушные руки скрестились на груди, я принялся кусать губы. Лишь бы чего не наговорить… Да, дружба с Максимом вызывала сомнения, сейчас поводов для конфликта пополнилось. Но от её навязчивых, самих собой разумеющихся выводов челюсть сжалась до боли.

— Алёна Борисовна, вы себе и так многое позволяете, почти уже в кровать меня уложили. Но Максима не трогайте, пожалуйста.

Она сожалеюще поджала губы, пока меня чуть ли не одолела одышка от такой самоуверенной смелости.

— Да, похоже, я погорячилась. Может, и не понимаешь… Мне просто страшно, что ты можешь пожертвовать своей свободой ради этого идиота. Мы, наверное, не близки с тобой совсем, но поверь — я не желаю тебе зла. А если ты настолько дорожишь дружбой с наркоманом, мне будет вдвойне приятно засадить вас обоих за решетку.

Не близки. Это истина. И слышать то, что Максим мне не друг, а идиот, ради которого бесполезно рисковать, было жалобно больно. Но к этому моменту я и сам допускал такие мысли. Потому что не мог вспомнить, как оказался на чужом пути — на его, гнилой тропинке в сторону обесценивания всего, чем я успел обзавестись.

Этим всегда страдал Максим: мать погибла от рук отца, он сидит в тюрьме, но бабушка ведь — у него была бабушка, к которой внук относился пренебрежительно — она так старалась дать ему заботу, образование. Как выяснилось, ей и последнее удалось, несмотря на то, что Максим частенько возмущался, что если бы не злополучная судьба, он смог бы поступить в университет. Оказывается, ему дали возможность учиться, но он продолжал собственноручно обесценивать это. Продажный говнюк… Вот, откуда он взялся такой изобретательный — тоже не его заслуга. Представляю, насколько стыдно ему было рассказать подробности знакомства с Алёной.

Но это всё мысли для рассуждений наедине. Никак не с коварной шантажисткой…

— Я вижу, ты задумался. Не торопись, прими решение самостоятельно. Не хочу тебя заставлять, — хитрая женщина, Алёна Борисовна. Мне было не сдержать сожалеющей ухмылки. Так умело подорвать моё доверие к Максиму… И самое главное, что с её подачки я действительно стал думать о нём иначе. Тяжелый взгляд упал на пол, но пристальное наседающее внимание девушки, отрешенно прикусившей нижнюю губу, вынудило меня не терять бдительности.

Мы смотрели друг другу прямо в глаза, когда раздались приближающиеся шаги в коридоре.

— Дай мне время, хорошо? — что-то надломилось в груди.

Когда Максим вернулся привычной сутулой походкой в лабораторию, поправляя ворот халата, я видел в нём уже совсем другого человека. Манипулирующую, играющую на жалости жертву. "Ты спасовал, сыкло! Он закопает меня в лесу", "Пока ты развлекаешься, я зарабатываю на жизнь", "Антош, ты держал колбу шесть дней. Хочешь сказать, не пробовал?.." — всё, что просачивалось между членораздельной речью, закружилось в голове и осело унынием в груди.

У меня не осталось и примерного понимания, какой принять выбор. Ни спасание его задницы, ни заключение, ни брак с посторонней свихнувшейся женщиной — иначе после её поступка я считать не мог — не принесут облегчения. Выключив мешалку, я оценил запах нагревшегося растворителя и поставил стакан в холодильник.

— Я буду в своём кабинете.

Находиться между этими двумя было тошно — оба считают, что могут меня подчинить. А я готов был подчинять свою волю только одному человеку, но она сейчас занималась наукой вместе со строптивой бабушкой Максима.

Может, нескончаемое чувство опасности, необходимость все время быть начеку притупили страх, или действительно Алёна не желала мне зла — наступило крохотное, но обволакивающее тело облегчение. Иначе я не понимал, для чего девушка наябедничала на Максима — свадьба с ней должна была стать жертвой во имя его спасения в том числе, но она отняла у меня этот повод и всё равно просила подумать. Неужели правда любила…

Я закрылся, рухнул в кресло и быстро обмяк, ведь давно забыл, что такое здоровый полноценный сон. Наконец, голова моя стала пуста, насколько это было возможным: к чёрту постылые поиски правильного выбора. Сопротивляться опускающимся векам не получалось.

Кажется, я собирался пустить всё на самотёк. Поддакивать другу — потому что он всегда им был, соглашаться с Алёной — ведь её мнение, я чувствовал, справедливое; продолжать обращаться с Даной Евгеньевной достойно хоть сколько долго или мало — сколько позволит терпение Алёны Борисовны. Напоследок я решил пожить честно. И с этой мыслью приятно задремал. Сон давно не был таким спокойным.

Глава 24

В машине тесно. Горячие руки гладят меня по голой спине, спускаясь к ягодицам, сминают кожу. Ее стягивает от мурашек и следом окутывающего холода, заполоняющего салон: я прижимаюсь ближе к его груди, чтобы дрожь не пробирала настолько нестерпимо, но он тоже вздрагивает. Сердце стучится в рёбра так, что я чувствую на себе его сумасшедшее биение. Глубокий, откровенный поцелуй, неизвестно сколько уже тянущийся, лишает меня рассудка и совести, отчаянные требовательные укусы все чаще нарушают его сладкие ласки языком. Я с трудом поднимаю опускающиеся от удовольствия веки. На мужских коленях будет удобнее сидеть, если помочь директору обнажиться.

Меня трясёт — я хочу его. Быстрее позволить ему проникнуть, чтобы чувствовать, как от каждого неосторожного толчка изнутри остро срывается лакомая боль. Физический восторг одолевает меня, готовую уничижительно благодарить за эту навязчивую необходимость, когда он оголяется и быстро пристраивается между моих ног. Его влажные губы угождают поцелуями прямо в грудь, а затем в шею, когда я лихорадочно присаживаюсь глубже и бесконтрольно громко дышу, чтобы оставаться вменяемой. Пальцы крепко сжимают бёдра, его челюсть зло сомкнута, и желваки ходят на скулах. Боже, мне нужно чувствовать его жадный рот…

Он лижет мои губы, напряжённо тянет, обжигая частым дыханием. Но ещё чаще врывается до неприличия глубоко, яростно выбивая из меня рассудок. Я пытаюсь обнять его разгоряченные необъятные плечи, теряюсь в удовольствии, но из раза в раз снова стараюсь уцепиться крепче. Мы оба начинаем стонать — справиться с разрастающейся агонией молча невозможно.

Стоны разносились по всей комнате, воздух саднил в сипящем горле. Я проснулась утром в холодном поту, в перекрученном одеяле, сминая влажную ледяную простынь, и долго смотрела в белый потолок, не узнавая привычные трещинки. Глаза словно заволокла пелена, а сон ещё был виден поверх пространства комнаты. Горячие и широкие ладони Антона сжимали меня до тех пор, пока я не признала люстру с тремя прозрачными плафонами, в одну из которых я так и не вкрутила лампочку — а потом вскочила, боязно озираясь вокруг. Его действительно не было. Всего лишь сон.