Подранки

Карел нравился и Алесю, и Павлинке. Отца они не знали. Он ушёл на фронт вместе с двумя сыновьями-близнецами в самом начале войны. Мама была беременна Павлинкой. Вскоре мама получила похоронку на сыновей. По её рассказу, отец объявился уже после войны. Несколько дней скрытно жил дома. А потом вновь пропал на несколько лет. В результате тайного пришествия отца через год и явился на свет Алесь.

Когда Алесь пошёл учиться в первый класс, в село пришла военная американская машина «Виллис» с молодым лейтенантом и двумя солдатами-автоматчиками с малиновыми погонами на плечах. Карела арестовали. Лейтенант разрешил ему попрощаться с семьей Штефловых. Карел попросил Алеся сыграть на аккордеоне «Катюшу», а инструмент оставил ему на память. Больше Карела они никогда не видели.

Собираясь уезжать в Сибирь, мама подарила пианино сельскому клубу: не повезешь же с собой такую громоздкую вещь! А покупать всё равно никто не станет: деревня искони скрашивала свой убогий досуг музыкой гармошек. А вот аккордеон взяли с собой: подручный инструмент, им, на худой конец, можно зарабатывать на пропитание. Но не заработал Алесь ни рубля, ни куска хлеба: украли в эшелоне в первую же дорожную ночь.

Алесь исподлобья взглянул на Павлинку: как сказать о своём музыкальном обучении врагом? Ведь это только для него Карел просто хороший человек, а как расценит Фаина Иосифовна? Алесь не умел лгать и изворачиваться.

Но, как всегда, выход из неловкого положения нашла Павлинка:

– В нашем селе после войны работал один бывший военный музыкант. Он и научил брата играть на аккордеоне.

– Такого инструмента у нас, к сожалению, нет, – посетовала Фаина Иосифовна, – предпочтение отдаётся родному русскому баяну. Но ничего, поищем в городе!

Из медпункта Павлинка и Алесь пошли к тёте Поле. Она выдала «сиротскую одёжу»: Павлинке – красное вельветовое платье с белыми горошинами, а Алесю – красную вельветовую рубаху без горошин. Ботинки и нижнее бельё у них ещё были в добротном состоянии, их тётя Поля заменять не стала.

В детском доме мальчики занимали первый этаж, а девочки – второй. На каждом – по две больших комнаты – спальни для старшей и младшей групп. В них по двадцать кроватей в два ряда. Между кроватями тумбочки на двоих.

Тётя Поля показала Алесю кровать – вторую от угла под окном.

– Эта – твоя. Не повезло тебе маленько: будешь соседствовать с Филькой Жмыховым. Жох – оторви да брось! Ты себя сразу поставь поторчиной: он перед такими робеет. А то станешь как Валерка, царствие ему небесное! – тётя Поля перекрестилась, вспомнив худенького, тщедушного мальчонку, сбежавшего весной из детского дома и попавшего под поезд. – Он Фильке и постель заправлял, и ботинки драил, и штаны наглаживал. Одним словом – был на побегушках. Но ты не бойся, – Рускина погладила Алеся по голове, – я тебя в обиду не дам! Ты чуть чего Графу, э-э-э Евграфу Серафимовичу, не жалобись, ты мне говори, а я на этого охламона управу найду!

Полина Григорьевна Рускина обладала независимым характером, слыла в детском доме поборником правды и справедливости и знатоком язвительной матерной словесности. Её побаивался даже сам заведующий детдомом Чурилов.

Во время войны Рускина служила санитаркой во фронтовом лазарете. Вытащила из огня сражений не один десяток раненых солдат, в том числе и одного генерала. Под новый год и к Дню Победы над фашистской Германией генерал поздравлял Рускину почтовыми открытками и телеграммами. Присылал посылки с «джентльменским набором»: бутылкой армянского коньяка, консервированной рыбой и говядиной, плиткой шоколада, пачкой хорошего печенья и флакончиком французских духов.

В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала коньяком с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом» – невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице, военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненного генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «Виллис», когда тот проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка.

Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной, была ли любовь с генералом, на что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»

Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.

В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет кузькину мать!» Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что «у генерала, поди, своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить!» Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался Рускиной не докучать: настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает-надёргает фактуры (всегда найдётся, что наскрести!), и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место!

Недоброжелатели называли её за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой», но детдомовцы тётю Полю любили: чуть что – бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы – давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что, казалось, в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.

Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова. Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:

– Если ты, м****звон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу! – и показывала, как долго и больно станет это делать.

– В кого только этот кобелина уродился? – сердилась тётя Поля. – Ещё, поди, и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет!

Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Жмыхов попал по поддельным документам – помогли сердобольные делопроизводители, скостив три года возраста, – а в действительности ему уже стукнуло семнадцать лет.

Отец его погиб в первые же дни войны. После оккупации немцами родного села на Смоленщине, мама с годовалым – «пелёночным» – сыном ушла в лес, где для небольшого отряда партизан готовила пищу. В сорок третьем она попала в Смоленский концлагерь №126 и сгинула в шестом бараке от сыпного тифа. Фильку приютили, точнее, «патронировали».

После войны сирота хлебнул баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. Туда он попал за мелкое воровство. За колючей проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленькие звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо: очень уж «примета налицо»!

В детском доме он освоился в первые же дни. Нахрапом утвердил себя лидером. Приспособил в качестве «жены» Одарку Коноваленко – низкорослую, полненькую, с развитыми не по годам женскими прелестями, по прозвищу Пончик. В детский дом её доставили из глухого украинского села. После смерти матери, отчим принудил дочь к сожительству, когда ей шёл двенадцатый год. Соседи узнали – тот оказался за решёткой.

Опытному Филиппу не надо было прилагать усилий, чтобы добиться ласки юной женщины с весёлыми голубыми глазами. К тому же «курице», как называл Филипп всех девочек, он очень нравился! Другим воздыхателям путь к нежностям Одарки был заказан – всем, кроме заведующего детским домом, в гостях у которого она нередко бывала. Жмыхов, узнав об этом, даже задал ей поначалу трёпку, но потом, помозговав, смирился: против начальства переть, что писать против ветра.