Подранки

Дядя Витя пообещал сделать оградку вокруг могилы и табличку на тумбу с красной звездой из плексигласа.

Через несколько дней Грудинин официально оформил документы, и Алесь и Павлинка стали полноправными членами детского коллектива.

Вручая документы Чурилову, капитан пригрозил:

– О ваших шалостях с девочками и мальчиками мне кое-что известно. Упаси Бог хоть пальцем дотронуться до этих детей! Я самолично всажу в вашу башку всю обойму из этого нагана! – и похлопал рукой по кобуре.

– О чём вы, дорогой Виктор Викторович? – осклабился Чурилов. – Какие шалости, как вам не ай-ай-ай? Это же детишки! Как вы могли подумать! Зачем слушаете сплетни непорядочных людей?

– Я вас предупредил, Евграф Серафимович, – Грудинин ещё раз похлопал рукой по кобуре.

Чурилов в сердцах плюнул ему вслед:

– Мусор поганый. Ещё и угрожает!

Он некоторое время ходил по кабинету, думал:

– Надо насторожиться. Коли так смело говорит – значит, копает. А может, уже кое-что и накопал! Дурак, зачем мне-то сразу об этом? … Напугал! Сам скребёт на свой хребёт. Однако на всякий случай надо капнуть кому следует.

Пока Павлинка и Алесь находились на карантине, им не разрешали входить в здание детского дома, общаться с ребятами и покидать территорию. Из окна изолятора они наблюдали, как дети уходили в школу и возвращались назад. Им очень хотелось учиться. Павлинка прервала учёбу в седьмом классе, Алесь – в четвёртом.

Вечерами они подолгу сидели на кровати Алеся. Вспоминали о прошлом. С холодком в сердечках готовились к встрече с новой коллективной жизнью. И в каких бы успокоительных тонах – свыкнется-привыкнется – ни рисовала её тётя Поля, без мамы, без семьи она не сможет быть радостной, тем более счастливой! Алесю теперь жизнь виделась большим шумным базаром, где все ходят, толкаются, говорят и никому нет дела друг до друга. Укладываясь спать, он прижимал к груди ладошкой серебряный крестик на шелковой тесёмке и просил боженьку послать ему сон с мамой. Но боженька таких снов почему-то никак не посылал, и каждую ночь Алесю грезились кошмары: то он шёл по мшистому болоту, проваливаясь и выбираясь изо всех сил на твёрдую почву, то горел в огне, то бежал от кого-то, то падал куда-то в пропасть.

Пришла тётя Поля, пригласила на медицинский осмотр к врачу Фаине Иосифовне Мазуровской. Медицинский пункт располагался на первом этаже рядом с кабинетом заведующего детским домом.

Фаина Иосифовна, женщина лет сорока, встретила детей с улыбкой. Усадила на диванчик, покрытый белой простынёй. Как и полагается в хорошем медпункте, здесь всё было белым: белый стол врача, белые стеклянные шкафчики, белые табуретки. И даже настенные часы-ходики тоже были белыми.

– Вы не стесняетесь друг друга? Вас осматривать вместе или порознь? – осведомилась Мазуровская.

– Не стесняемся, – ответила Павлинка.

– Тогда начнем с тебя.

О прошлой жизни сестры и брата Фаина Иосифовна заранее поинтересовалась у Чурилова и Рускиной, и потому спрашивала только о здоровье: чем и когда болели, не было ли травм головы, переломов костей, что беспокоит в настоящее время. Приложилась холодным кругляшом фонендоскопа к груди и спине: как там постукивает сердце, работают лёгкие? Помяла живот. Поерошила волосы – не завелись ли в них какие мелкие кровососущие твари.

Редко встречала Фаина Иосифовна ребятишек в таком завидном физическом состоянии! Отправлять их на обследование в областную больницу причин не находилось, чем и обрадовала сестру и брата.

– Можете устраиваться в общих спальнях. Скажите Полине Григорьевне, что я разрешила.

Фаина Иосифовна улыбнулась и тряхнула коротко стрижеными кудрями чёрных волос. Чёрные глаза её светились.

– Всё хорошо, мои дорогие, но есть одно «но», – и свет её глаз померк. – Религиозную атрибутику надо будет снять, – она показала на крестики, которые Алесь и Павлинка держали в руках: серебряные крестики на шёлковых нитях, снятые во время осмотра. – Я не хочу сказать, что это плохо. Но, понимаете… У нас их носить не разрешается. Рано или поздно об этом узнают ребята. Начнут дразнить. Более того – просто отберут. И если не они, так воспитатели или школьные учителя.

– Как же быть? – Павлинка прижала крестик к груди. Алесь последовал её движению. – Мы не можем их выбросить! – в глазах Павлинки мелькнули страх и растерянность.

– Не надо выбрасывать, – успокоила Фаина Иосифовна. – Я их спрячу, а когда появится необходимость… Ну, безопасная возможность – крестики вам верну. Идёт?

Павлинка посмотрела на Алеся. «Как ты решишь, так и сделаем», – прочитала она в его глазах.

– Мы согласны. Мы вам верим!

– Вот и ладненько, – Фаина Иосифовна спрятала крестики в сейф, где хранились самые ценные лекарственные препараты.

– Но это ещё не всё, – придержала Фаина Иосифовна сестру и брата, уже намеревавшихся уходить. – В нашем детском доме действует коллектив художественной самодеятельности. И я руковожу им. Вы можете тоже участвовать. Поэтому я хотела бы знать, на что вы способны, что вы можете: петь, танцевать, декламировать стихи?

– Самодеятельность? – не без некоторого изумления посмотрела Павлинка на Фаину Иосифовну. – А пианино у вас есть?

– Есть старый рояль. Он в столовой стоит. Немного разбитый, но играть на нём ещё можно. А ты что, играешь?

– Да, – смутилась Павлинка. – Немного.

– И нотную грамоту знаешь?

– Знаю.

– Значит, в музыкальной школе училась?

– Нет, – ещё более смутилась Павлинка. – Меня мама учила. У неё музыкальное образование. Село, где мы жили, маленькое. Какая школа? Клуба-то хорошего не было!

Вспомнив маму, Павлинка быстро-быстро заморгала глазами: кинулась в них жгучая влага. Фаина Иосифовна заметила, но не подала вида: нельзя на этом заостряться, не выгорела ещё в ребячьем сердце боль!

– И каков твой репертуар?

Павлинка глубоко вздохнула:

– Белорусские и русские народные песни, романсы, кое-какие пьески из классики.

– Как здорово!

Фаина Иосифовна обрадовалась не понарошку, как это бывает у плохих воспитателей. В детстве она закончила музыкальную школу-семилетку по классу фортепиано. Любила до самозабвения музыку. Музыка помогала жить и переживать моменты безысходности и отчаяния. Самой дорогой вещью в её квартирке, находящейся в большом старом бараке на окраине Лесогорска, было пианино, доставшееся от родителей. И руководить художественной самодеятельностью в детском доме она взялась с мыслью приобщать детей к этому волшебному миру, который позволяет хоть на какое-то время отрываться от суровых реальностей жизни, хоть чуть-чуть отогревать так рано закоченевшие детские души. И сама отогревалась вместе с детьми.

Музыкальных специалистов в городе можно было пересчитать по пальцам. В детском доме никто из них работать за мизерную зарплату не хотел. И заведующий Чурилов был несказанно рад Фаине Иосифовне. У кого ещё есть такой человек: и лечит, и музыке учит? А главное – по желанию. За последнее платить не надо! Но занималась Фаина Иосифовна не только предметами, связанными с музыкой, хором, вокалом, аккомпанементом. По личному разумению ставила с ребятами небольшие одноактные пьесы. Готовила танцевальные номера, для чего записалась в кружок танцев в городском клубе, куда ходила по воскресеньям.

Времени на художественную самодеятельность требовалось даже больше, чем на медицинское обслуживание. Павлинка могла стать очень радивым помощником. Но когда Фаина Иосифовна узнала, что Алесь играет на аккордеоне, даже по-детски захлопала в ладоши.

– Вас мне сам Господь Бог послал! – она перекрестилась, сгребла Алеся и Павлинку в охапку, прижала к себе. С этого мгновения между ними возникла та неразрывная связь тепла и взаимопонимания, которую называют единением душ.

– Аккордеон – тоже мамина школа?

Алесь потупился, не зная, как ответить. На аккордеоне его научил играть немецкий офицер по имени Карел. Во время оккупации Крушней гитлеровскими войсками он служил в военной комендатуре, а мама была переводчицей. Ей удалось завербовать Карела для работы на партизанское подполье. Он добывал необходимые секретные сведения. Когда над мамой повисла угроза разоблачения, Карел вместе с нею ушёл в партизанский отряд. После войны остался в селе и стал работать музыкальным руководителем. Он говорил, что его мама была чешкой по национальности и сгинула в концентрационном лагере, поэтому он любил славян и ненавидел немецкий фашизм. Он часто гостил в доме Штефловых, приносил маме цветы, а Алесю и Павлинке конфеты или пряники. Всегда улыбался, но в карих глазах плескалась печаль. «Я тебья, Альеска, очень люблью, – говорил он, – и Павлу люблью. Вы мне как есть сын и дочь». Но прежде всего Карел безумно любил маму.