Пастель для Галатеи

Марат рассмотрел этот драматизм и комизм ситуации ЗАГСа лишь после глянцевания фотографий. Посему увеличил и напечатал примечательные снимки ещё раз, выделил световыми пятнами выразительные глаза, гримасы персонажей сего трагикомического действа.

У молодожёнов случился первый семейный раздор и скандал. Досталось и фотографу… вернее, не досталось заработанных денег. О чём Марат нисколько не сожалел. Упомянутый снимок венчал шикарный свадебный цикл фотографий мастера, неизвестного пока всему миру… и его окрестностям.

Надо признать, в личном архиве фотохудожника, в картонных папках, коробках, в пакетах, в багетах накапливались вполне пристойные материалы и терпеливо дожидались триумфального шествия по выставкам и печатным изданиям. Хотя сам Марат, беспечный холостяк и жуир12, трудоголик, мот и транжира, по правде сказать, мало заботился о своём творческом Завтра. Сегодня! Только реальное Сегодня было для Марата источником вдохновения для продолжения жизни и нынешнего жалкого существования. Быть может, надеялся он на судьбу или случай, быть может, думал он, когда-нибудь снова, вдруг, как в юности, придёт внезапное признание и успех. Пока творческие устремления и желания самой жизни ещё не остыли. Но к случайному успеху надо быть неслучайно готовым и при первой же возможности вывалить из пропылённых загашников на ошалевшего от восторга зрителя всё своё мастерство и талант.

На одной из множества, внушительных двустворчатых деревянных дверей широченного коридора была закреплена табличка под стеклом. Золочёными буквами на ней значилось «Комитет постоянной и временной занятости».

Через захламленную конторскими столами приёмную в кабинет под табличкой «Исполнительная дирекция», с казённой мебелью, пыльным фикусом и пятнистой лысой головой за громадным конторским столом, Марат вошёл смело, но затхлый запах кошек и вечного архива сразу вернул его к мутной реальности. Внештатный фотограф сник, скромно присел, утонул в пружинных рытвинах драного, дерматинового дивана. Нежно шелестело радио под потолком. Важный Лысый прятался за баррикадами папок и был неприступен, как секретный в своей ненужности архивариус.

Чиновник был занят очередной перекладкой бумаг из одной папки в другую. На глянцевой розовой лысине, натруженной шляпами и носовыми платками, красовались узоры потных волос и старческих коричневых пигментных пятен.

Марат не выдержал длительного маринования незначительной значительностью чиновника, нагло раздвинул допотопную преграду из картонных папок, подсунул на стол чёрный пакет.

Лысый в упор не замечал присутствия «внештатника», мурчал себе под нос арию из легкомысленной, старомодной оперетки «Фиалка Монмартра».

Марат болезненно икнул, спрятал страдальческое выражение за графин с рыжей водой, отчего лик его исказился кривой мордой сатира. После долгих передвижений и вчерашних возлияний пить хотелось нещадно. Он с удовольствием хлебнул бы сейчас любую, даже эту отвратительную мутную жидкость. Марат сипло прокашлялся. Его «лёгкое» дыхание коснулось, наконец, порога чувствительности Лысого. Тот длинно и значительно высморкался.

– Долго шёл, – сурово пошутил чиновник.

– М-м-м, – промычал Марат, пробурчал в своё обычное оправдание: «метро развело, мосты затопило, кошки родились, пра… пра бабушка тово…»

– Каво? Таво? – передразнил чиновник.

Марат вяло передёрнул плечами. Не хотите, мол, не верьте. Он с лёгким презрением, наконец, посмотрел на своего вынужденного, временного шефа, Тимофея Юрьевича (сокращённо ТимЮр), со звучной фамилией Урбанов. Взглянул в его водянистые глаза с неприязнью, но без ненависти.

Ненависть – это сильное чувство. Даже за все свои унижения в этом мрачном заведении Марат такого чувства не испытывал. Тщедушный мужичок шестидесяти с лишним лет, метр шестьдесят со шляпкой, ТимЮр был, по рассказам штатных сотрудников, сам когда-то пухлым розовым юношей с горящим взором. Во студенчестве смело мечтал о воплощении своих грандиозных архитектурных проектов: стадионов для массовых зрелищ и ПКиО13 с гипсовыми уродами советского периода, но положил в итоге на всё своё буйное архитектурное вдохновение тяжёлой могильной плитой – типичные хрущёвские пятиэтажки, их панельные, промерзающие насквозь питерские вариации.

Перейдя на руководящую работу, ТимЮр достиг своих предельных карьерных высот. Теперь жалкий чиновник был способен лишь исправно нумеровать, раскладывать по стеллажам и полкам бездонного архива документы о великолепных дореволюционных достижениях петербуржских зодчих. Неприступное, недоступное архивное кладбище приходилось каждый год перед очередной комиссией из Главка перенумеровывать, перепрятывать по подвалам заведения с каждым новым директором и забываться в тихом щенячьем восторге преисполненного долга до новых распоряжений Сверху.

Лет двадцать как в хозяйстве Урбанова было всё учтено и заинвентаризировано. Всё, до единого фронтончика Питера, до единой кариатидки. Но каждый год усердный чиновник ТимЮр, под новыми и новыми прозвищами: Лысан, Утюг, Фикус и тому подобное, от новых и новых мелких служащих терпеливо проводил очередной грандиозный переучет своего архивного хозяйства, с непроходящей энергией советского исполнительного неврастеника.

Марат с отвращением наслаждался позорным видом самодовольства на фальшивой маске озабоченности архивной крысы, однако успел вовремя перегримасничать, угодливо улыбнуться под суровым взглядом мелкого начальства.

Лысый вывалил на стол содержимое чёрного пакета.

– Порнография! – выкрикнул он фальцетом.

– Где?! – Марат привстал, нервно передёрнулся от испуга. Взглянул на россыпь фотографий на протёртом сукне столешницы и вздохнул с облегчением, убедился, что с похмелья ничего не перепутал, всё точно и по адресу доставил: архитектуру – Фикусу ТимЮру, криминал – «следаку» Марягину, порнографию – тайным заказчикам. Марат отвалился к спинке дивана расслабился на колких пружинах.

– Фу-у-у, клин, напугали. Нельзя же так, господин Урбанов, нервировать творцов. Ну, да, лёгкий недодёр случился. Не вытянул по свету. Вы ведь просроченную бумагу дали. Вот серость в ответ и получили. А плёнка? Срок годности вашей архивной плёнки закончился с холостым выстрелом «Авроры» в семнадцатом году! Серебро на фиксы растащили крысы. Да и темно, серо в Питере постоянно, вы же знаете. Даже в белые ночи. Как же с такими единицами фотографировать, когда на улицах нет людей, и никто не мешает? Так что, единиц ваших, ТимЮр, – не хватает! А своих нет, чтоб купить. Не хватает для жизни самому. Единиц. Условных.

– Как ты меня назвал?! – взвился чиновник.

– Как? – мило и невинно улыбнулся Марат.

– Как? Как?! – настаивал Урбанов.

– Как-как… Да никак, – тяжко вздохнул Марат. – Уважительно. Просто сократил, Тимофей Юрьевич.

– Я те сокращу! – пригрозил Урбанов. – Я без сокращений сорок лет работаю на государство! Единиц ему не хватает, так твою фо! Ночи, не хай мать, в городе белые. А у тебя – одна темень?! Плёнки? Бумага? А это что? Обрезано кое-как. Края – завалены! Стены – тоже везде в развале и кривые?! А это? – чиновник выпучил бычий глаз в увеличительное стекло. – Что это? Матерщина? А тут – свастика?! Да ты куда ж, не хай мать, смотрел, фотограф?! У тебя весь мрамор на фасадах размалёван, так твою фо!

– У меня?! – искренне возмутился Марат и вспорхнул руками.

– Все сроки с тобой профо! Макет держим! Типографию держим! Убрался с глаз моих! Два дня даю! Переснять! Два!

Марат смиренно не поднял головы.

– Три, – тихо потребовал он.

– Вон! – прохрипел чиновник.

– П-па-а-апрашу, – надуло и приподняло с дивана Марата. Ему захотелось топнуть ногой, грязно выругаться. Он даже резво и гордо вздёрнул головой, но сдержался. Как говорится, взял себя в руки. Утёр нос и поддёрнул штаны. Пора было уносить ноги. Пока не лишили малой материальной халтуры. Нет, не время ещё для бунта. Не протрубила ещё труба Архангела. Хотя пора было уже выдавливать из себя по капле раба! Но как? Через какое место?

12

– Жуир (от франц. глаг. jouir наслаждаться) Весело и беззаботно живущий человек, ищущий в жизни только удовольствий.

13

Парков Культуры и Отдыха.