Страница 3 из 4
2. Был еще Стивен Крейн. Прочтите «Голубой отель». Любимый рассказ Хемингуэя.
3. Читайте Стейнбека. «Жемчужина» и «Зима тревоги нашей».
4. Фолкнер. Есть такой сборник «Семь рассказов». Вот его и прочтите.
5. Есть еще Сароян. Вильям Сароян, американский армянин. Очень мило, но фактура уже не та. Прочтите «Человеческую комедию».
6. Джон Дос-Пассос «Манхэттен». Очень стоящая книга.
Видите, Тамара, получилось идиотское письмо-каталог. Просто Вы уж наверное поняли (по последним правилам «наверное» можно не выделять запятыми), что это мое любимое дело. Еще когда-то очень любил бокс, но повредил ногу и бросил. Если не слежу за собой, начинаю хромать. Вам нравятся хромые?
Я очень жду Вашего письма. Сам буду писать ежедневно и очень длинно. Напишу про себя, про Грубина, про то, как надо жить, и про то, как не надо.
Очень хорошо, что Вы есть и что Вы знаете, что есть я. Этого пока вполне достаточно. Тем более, что замуж за меня Вы выйдете только в сентябре.
Живется мне сейчас вполне сносно, я ни черта не делаю, читаю и толстею. Но иногда бывает так скверно на душе, что хочется самому себе набить морду.
До свидания, тоненькая.
1 июля 63 г. Сергей Довлатов
В прошлом письме, Тамара, я пообещал написать о себе, подробно и правдиво, без самоуничижения и без бахвальства. Дело было так.
Когда я был толстое добродушное дитя, вокруг меня хлопотали многочисленные дяди и тети. Поскольку дитя было задумчивое, дяди и тети провозгласили, что оно мудрое дитя. Кроме того, дитя рисовало, лепило, сочиняло стишки. Дяди и тети решили: «Вундеркинд». Потом мальчик учился в школе, учился прилично, но без блеска. Последние три года учился в художественной школе. Одновременно в «Ленинских искрах» печатали стишки, довольно-таки дрянные. Мальчик привык к тому, что он вундеркинд. Это было приятно. Потом он поступил в университет. Поступил без особого труда, и опять учился прилично и опять без блеску. Но помнил, что вундеркинд. Оказалось, что это чепуха. Я действительно многое могу делать, может быть, просто потому, что за многое брался. Настоящей склонности у меня нет ни к чему. Есть так называемые общие способности. Однажды на одном из университетских шумных сборищ я выскочил с какой-то бредовой мыслью, насчет того, что любое великое чувство без труда разлагается на чувства, ничтожно мелкие. Ну скажем, самоотверженность складывается из тщеславия, бахвальства, физической храбрости (а это самый низкий вид храбрости) и т. д. И вот после этого ко мне подошел умнейший человек Е. И. Наумов и сказал: «Все, что вы говорите, забавно, но хочу вас предупредить: вы всю жизнь рискуете оставаться способным мальчиком. Потому что вы — дилетант». Но я как-то не обратил внимания на его слова. И еще года полтора жил довольно благополучно. Путался с компанией подпольных поэтов, но они очень быстро осточертели своим нытьем, злобой и внутренней хилостью. Потом долго болтался на Невском проспекте, дрался, даже позволял себе шутить с уголовным кодексом, не зная того, что уголовный кодекс совершенно не понимает шуток. Я думал, что хожу по краю пропасти, а оказалось, что это не пропасть, а помойная яма. Кроме того, было многое, о чем не хочу рассказывать. К тому времени мы уже были знакомы с Грубиным, относились друг к другу с неприязнью и за глаза всячески обливали друг друга грязью. О нем я вам, Тамара, обязательно напишу специальное длинное письмо, потому что это замечательная личность. Мы совсем разные люди и любим разное, но ненавидим, кажется, одно и то же. А это гораздо важнее. Мы оба больше всего ненавидим и презираем шарлатанов. Попробую объяснить, что это такое. Понимаете, 90 % людей стараются выдавать себя не за тех, кем они являются. Отсюда появляются рисовка, поза, самодовольство, кривляние и пр. И вообще, Тамара, если Вы видите, что человек смеется над собой, можете быть совершенно уверены, что он не дурак, так как способность подшучивать над собой — это явный и бесспорный признак ума. Шарлатаны этого никогда не делают. Барбой, например, ни за что не улыбнется по собственному адресу. Зато над ним смеются другие.
Ладно, я отвлекся. Дальше было вот что. Парторг ЛГУ объявил мне, что парторганизация не испытывает ко мне политического доверия. Примерно в это же время мне запретили работать в системе «Интурист» (дело в том, что я с третьего курса работал по вечерам переводчиком в «Дружбе». Это такая молодежная гостиница на ул. Чапыгина). В это же время у меня возникли неприятности, так сказать, личного порядка. Кроме того, у меня вдруг обнаружились громадные долги. Если бы все это сваливалось на меня постепенно, я бы выдержал, но поскольку это произошло одновременно, я запузырился, изругал университетское начальство, утомил знакомых серией неудачных самоубийств и отбыл в республику Коми, взвалив долги на плечи тети Хлои — Грубина.
Тут начинается самое главное. Я сунулся сдуру на месячные курсы надзорсостава, там нас скоренько научили выламывать руки и спасаться от ножа, и потом я попал надзирателем в лагерь строгого режима в Чинья-Ворыке. Там я такого натерпелся страху, что Вы себе представить не можете. У меня не было сантиметра кожи, который бы не дрожал мелкой дрожью. Оказалось, что я, если не трус, то во всяком случае далеко не храбрец. В войсках охраны, так называемой «вохре», есть жесткая традиция: надзирателям, проявившим слабость духа, придумывают женские имена. Так вот, с сентября по ноябрь меня называли Наташкой. Это было чрезвычайно унизительно. Я готов был лезть в любую ножевую драку, только б меня снова стали величать Сергеем. К новому году мне удалось провернуть несколько героических делишек, и кличку сняли. Но привыкнуть я так и не смог. Вскоре после нового года я отлупил одного сержанта, и у него парализовалась правая часть лица, и меня отправили в наказание на самую глухую подкомандировку, на особый режим. Там собран особо опасный рецидив, так называемый ООР.
Там было еще хуже. Лес кругом, и больше ни хрена. Я был очень мрачный, так как все моральные силы и весь юмор уходили на то, чтоб наполнить оптимизмом письма к маме. С Валерием мы почти не переписывались, и вообще я, кроме мамы, почти никому не писал.
Я многого насмотрелся на Севере и очень много думал. И я знаю, что ничего хорошего из меня уже не получится. Я совсем недавно стал искренне так считать. Но это не страшно. Надо просто жить и работать на совесть. Верно?
Хотите, я стану мозольным оператором? Они, говорят, зарабатывают уйму денег.
Есть у меня одно сильное желание (не хочу употреблять слово «мечта»), но об этом я не люблю говорить.
Главное, Тамара, чтоб Вы никуда не исчезли.
Отдыхайте изо всех сил, лопайте побольше, а то ведь Вы не ахти какая толстуха, и организм, наверное, как дамские часики, хрупкий.
Я завтра еще напишу. Привет Вашей маме.
С. Д.
Тамара, знаете что, пришлите свою фотографию. Ну что Вам стоит? А я Вам посылаю портрет живописный, так как мне фотографироваться нельзя, от моей морды лопается эмульсия на фотопленке, не выдерживает.
С. Д.
Милая Тамара, я получил Ваше письмо с двадцатью двумя вопросительными знаками и тринадцатью восклицательными. Сперва отвечаю на вопросы.
Медведи грустные бывают. И вообще, звери гораздо печальнее людей. Взять, скажем, верблюда, особенно в период, когда он линяет. Как он величественно грустен!! А обратили внимание, как много скорби в глазах у собаки из породы такс? Что же касается лошадей, они все до единой поразительно печальны.
Пусть я похож на грустного медведя. Одна жестокая женщина говаривала в свое время, что я похож на гориллу, разбитую параличом, которую не прогоняют из зоопарка из жалости.
Вы беспокоитесь, не показалось ли мне странным Ваше поведение. Ничего странного в Ваших поступках я покуда не заметил. То, что Вас не заинтересовала моя персона, это вовсе не странно. Но от этого мне не легче.
Когда я пишу, что Вы чудесная девушка, то уж я знаю, о чем пишу. А со временем научитесь держаться проще, естественней, будете помещать в письмах меньше восклицательных и вопросительных знаков и превратитесь в замечательную женщину.