Ничего интересного

Чертова подъездная аллея тянулась, казалось, километра два и выглядела так, будто ведет прямо к хрустальным вратам рая, в настолько идеальном состоянии она находилась. В конце могла ждать хоть третьесортная пиццерия с решетками на окнах, но после такой аллеи ты все равно бы ею восхитился.

— Почти на месте, — сказал Карл.

— Как тут обстоят дела с почтой? — спросила я.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, им приходится тащиться через всю аллею, чтобы забрать почту? Или у них для этого типа гольф-кар? Или почту кто-то забирает?

Я не спросила, не он ли забирает почту, но у меня сложилось такое впечатление, что он догадался о наличии у меня такой мысли.

— Боюсь, почтальон просто доставляет почту до двери, — сказал он.

— А, понятно.

Я представила, как Мэдисон сидит на крыльце, попивает сладкий чай и терпеливо ждет, пока почтальон проковыляет по аллее с моим письмом, в котором я рассуждаю, какую татуировку набить на лодыжку.

Я часто фантазировала о доме Мэдисон. Казалось странным просить ее прислать фото. Типа, слушай, я как-нибудь проживу без твоего сына-медвежонка, но, пожалуйста, дай взглянуть на снимки каждой ванной в твоем особняке. На некоторых фотографиях можно было различить части дома, дорогого на вид и очень ухоженного. Может, если бы я вырезала изображения, а потом собрала их вместе, увидела бы поместье целиком. Иногда проще было думать, что Мэдисон живет в Белом доме. Тогда это казалось совершенно логичным. Мэдисон жила в чертовом Белом доме.

Подъезжая к особняку, я почувствовала, как в горле у меня встал ком, и чуть не схватила Карла за руку для поддержки. В доме было три этажа, а может, и больше. Я не могла задрать шею, чтобы разглядеть его крышу; в тот миг я была готова поверить, что он уходит вверх, в самый космос. Дом был ослепительно-белый, ни следа грязи или плесени, дом, который ты представляешь себе в мечтах. Большое крыльцо, казалось, огибало его; длиной оно было, думаю, в километр, не меньше. Я ожидала роскоши, но, очевидно, жизнь не готовила меня к тому, как она выглядит. Неужто муж Мэдисон настолько богат? Он же не изобрел компьютер, не владел империей фастфуда. Но был достаточно обеспечен, чтобы заполучить такой дом. Заполучить Мэдисон, которая внезапно возникла в дверях и замахала рукой, такая прекрасная, что я поняла: будь у меня выбор, я предпочла бы ее сотне таких домов.

Карл объехал фонтан посреди аллеи и остановился прямо перед входом. Оставив мотор урчать, он ловко выскользнул из машины и открыл мою дверцу. Я не могла встать. Я не могла заставить ноги слушаться. Мэдисон внезапно спустилась с крыльца и потянулась обнять меня. Но я не могла подняться ей навстречу. Мне казалось, что, если я пошевелю хоть пальцем, все растает в воздухе и я проснусь на своем диване под вновь поломавшимся вентилятором. В конце концов Карлу пришлось вытаскивать меня из машины, как какой-то подарок на день рождения Мэдисон, и внезапно я очутилась в ее объятиях. Такая высокая, сильная, она держала меня, пока я не вдохнула ее аромат, пока не вспомнила ее, нас в той узкой кровати общежития, и реальность вдруг снова обрела вес. Все было по-настоящему. Я выпрямилась и вот — стою перед ней. Мы не виделись почти пятнадцать лет, но Мэдисон не изменилась. Только стала чуть загорелей и округлилась там, где было велено возрастом. Она не была похожа на робота. Не выглядела бездушно.

— Ты такая красивая, — сказала она, и я ей поверила.

— А ты вообще похожа на супермодель, — ответила я.

— Хотела бы я быть супермоделью. Иметь календарь, где на страницах только я!

И вот так, моментально, все вернулось — мы вместе, я со своими странностями, и она, показывающая, что, господи, у нее тоже странностей навалом.

Карл посмотрел на часы, отвесил легкий поклон, запрыгнул в машину и уехал. Мы могли бы весь вечер стоять на крыльце и смотреть, как он удаляется. Да я в некоторой степени была бы не прочь. Я все ждала, когда его машина превратится в какую-нибудь дурацкую тыкву, а он сам — в мышь. Я ждала волшебства и искренне верила, что не разочаруюсь.

— Здесь такая жара, — сказала Мэдисон. — Идем скорее внутрь.

— Это твой дом? — спросила я.

Мэдисон улыбнулась:

— Один из домов. — Она сморщила нос, глаза заискрились. Мэдисон не смогла бы так разговаривать с мужем, с другими женщинами, которые выросли в роскоши. Это было замечательно. Она тоже до конца не верила, как ей повезло.

Внутри — не знаю, на что я рассчитывала, — внутри дом оказался довольно простым. Стены не пестрили причудливыми картинами, и, наверное, я надеялась увидеть какую-то космическую мебель, но тут царила такая роскошь, что не осознаешь ее масштаб, пока не вглядишься и не поймешь, как тщательно все сделано и из каких качественных материалов. В коридоре висел огромный портрет Мэдисон и ее мужа в день свадьбы. Она выглядела так, как будто ее только что короновали Мисс Америкой, а он был похож на некогда знаменитого конферансье. Не могу сказать, была ли это любовь, но не мне судить о любви: я никогда ее не испытывала и даже не видела вживую.

Мэдисон познакомилась с сенатором Джаспером Робертсом, когда начала работать над кампанией по его переизбранию, сразу по окончании университета Вандербильта со степенью по политологии. Она начала с самого низа, ее наняли, потому что сенатор, обычно недосягаемый, недавно бросил жену и двоих детей ради одной из своих самых щедрых покровительниц, какой-то наследницы, помешанной на лошадях и носившей затейливые шляпы. Организаторы кампании, видимо, хотели посмотреть на это с точки зрения женщины, Ребята сверху, к которым сенатор прислушивался, посоветовали ему держаться с достоинством, никогда этот скандал не обсуждать и мычать что то нечленораздельное, если кто-то поднимет тему. Я помню, как в одном из писем Мэдисон писала: «Господи, какие тупицы! Такое ощущение, что они никогда в жизни не пытались исправить ни одного своего глупого поступка». Благодаря невероятному уму Мэдисон, ее манере говорить прямолинейно и при этом так, что мозг собеседника разрывался пополам, сенатор в итоге поручил ей возглавить кампанию. Конечно, он так поступил еще и потому, что начал в нее влюбляться, как и все вокруг, и к тому же наследница не затыкаясь болтала о какой-то лошади, которую ей не терпелось купить.

Мэдисон помогла ему успокоиться. Она писала все его речи. Сенатор покаялся, признал, что из-за желания добиться процветания избирательного округа, желания помочь каждому человеку, которого представлял, потерял из виду счастье собственной семьи. И теперь, когда он утратил ее, никак не мог потерять свою вторую семью — избирателей великого штата Теннесси. Убедить их было несложно. Джаспер был представителем политической традиции, поколения мужчин по фамилии Робертс, которые держали в своих руках такое богатство, что люди как-то сочли, что обязаны голосовать за него. Ему требовалось только показать, что он в курсе, что совершил фигню.

И он победил. А Мэдисон прославилась в политических кругах. «На самом деле это из-за того, что его оппонент вообще не соображал, что делает, — признавалась она мне в очередном письме. — Будь я на той стороне баррикад, Джаспер бы проиграл». А потом они поженились. А потом она забеременела. И теперь эта жизнь стала ее жизнью.

Мы сели на диван, и ощущение было, как будто мы на облаке — совсем не как на моем древнем матрасе, который ощущался дырой в полу, как будто поглотившей тебя на веки вечные. Я гадала, что из декора выбирала Мэдисон, а что осталось от предыдущей жены сенатора. На многоэтажной подставке красовались сэндвичи — много майонеза и огурца, — такие маленькие, что казались деталью кукольного домика. Кувшин сладкого холодного чая и два стакана с большими прозрачными кусками льда внутри. Лед еще даже не начал таять, и я поняла, что это все, видимо, материализовалось за несколько секунд до того, как мы вошли в комнату.

— Помнишь тот день, когда мы познакомились? — спросила Мэдисон.