Страница 4 из 20
Я записываю свое имя в журнале посетителей и прохожу мимо женщины, бредущей в светлую комнату арт-терапии, в которой полно самых разных красок, глины и поделок. Насколько я знаю, моя мать никогда не занималась ничем подобным.
Здесь делают все возможное, чтобы облегчить жизнь несчастным больным. Дверные проемы для постояльцев имеют ярко-желтые рамки, которые они не могут не заметить; вход же в помещения для персонала и подсобки сливается по цвету с окружающими стенами, спрятан за нарисованными книжными полками или растениями в кадках. Поскольку все двери в жилые комнаты выглядят одинаково, на каждой есть большая фотография, обладающая особым значением для того или иного постояльца: член семьи, какое-то памятное место, любимый питомец. На двери, ведущей в комнату моей матери, висит одна из самых известных ее фотографий: бежавший с Кубы на плоту человек несет на руках обмякшее в результате обезвоживания тело сына. Фотография несколько гротескная и мрачная, от нее веет болью и страданиями. Иными словами, это одна из тех фотографий, что сделала Ханну О’Тул знаменитой.
Чтобы попасть в жилой блок, необходимо ввести специальный код. Устройство для ввода кода внутри жилого блока всегда окружено небольшим отрядом зомби-постояльцев, пытающихся заглянуть вам через плечо, чтобы узнать код и, по-видимому, открыть себе путь к свободе. Сами комнаты обитателей дома престарелых не заперты. Я захожу в комнату своей матери. Тут чисто и не захламлено. Телевизор включен – он работает без перерыва, – по нему показывают какое-то игровое шоу. Мама сидит на диване, сложив руки на коленях, словно в ожидании приглашения на котильон.
Она моложе большинства здешних обитателей. В ее черных волосах есть седая прядь, но она была у мамы, сколько я себя помню. На самом деле мама не сильно изменилась со времен моего детства, если не считать ее неподвижности. Мама всегда была в движении – разговаривала, оживленно жестикулируя руками, поворачивалась лицом к тому, кто задавал следующий вопрос, настраивала объектив фотоаппарата, неслась прочь от нас с отцом на другой конец земного шара, чтобы запечатлеть очередную революцию или стихийное бедствие.
За спиной матери видна крытая веранда – собственно, именно поэтому мой выбор пал на «Гринс». Ведь наверняка тот, кто бóльшую часть своей жизни провел на открытом воздухе, возненавидел бы заключение в четырех стенах. С веранды нельзя попасть на улицу, однако можно смотреть на окрестности. Конечно, вид с нее так себе: полоска газона да парковка, но все лучше, чем ничего.
Держать здесь мать стоит до хрена денег. Когда она появилась на пороге моего дома в компании двоих полицейских, которые обнаружили ее слоняющейся в одном халате по Центральному парку, я оторопела, поскольку даже не подозревала, что мама вернулась в город. Стражи порядка нашли мой адрес в ее бумажнике – он был написан на кусочке старого конверта от рождественской открытки.
– Мэм, знаете ли вы эту женщину? – спросил меня один из полицейских.
Я, разумеется, тут же ее узнала. Но я совсем ее не знала.
Когда стало ясно, что у моей матери деменция, Финн поинтересовался:
– Что ты собираешься делать?
– Ничего, – ответила я.
Она почти не заботилась обо мне, когда я была маленькой. Так почему же я должна заботиться о ней сейчас? Я помню выражение лица Финна, когда он осознал, что я воспринимаю любовь как услугу за услугу. Возможно, так и есть. Я не хотела бы вновь увидеть это выражение на его лице, но я знала свои возможности: у меня не было ресурсов, чтобы опекать больного Альцгеймером на ранней стадии. Поэтому я тщательно изучила вопрос, поговорила с ее лечащим врачом и рассмотрела несколько предложений из различных учреждений. «Гринс» показался мне лучшим местом из всех возможных, но он стоил дорого. В конце концов я собрала все вещи в маминой квартире, продала на аукционе «Сотбис» фотографии с ее стен, и в результате получилась сумма, которая вполне покрывала расходы на ее новое место жительства.
Ирония была в том, что родитель, по которому я отчаянно скучала, уже давно покинул этот мир, в то время как родитель, которого я воспринимала как данность, отныне полностью от меня зависел.
Итак, я приклеиваю улыбку на лицо и сажусь на диван рядом с мамой. Я могу пересчитать по пальцам двух рук свои визиты к ней с тех пор, как пристроила ее сюда, но при этом инструкции персонала я помню очень четко: ведите себя так, будто она вас знает, и даже если она вас не вспомнит, то, получив сигнал дружеского к ней расположения, отнесется к вам как к другу. В свой первый визит на вопрос матери «Кто ты такая?» я ответила:
– Твоя дочь.
Мама так разволновалась, что вскочила со своего места, бросилась вон из комнаты, споткнулась о стул и порезала себе лоб.
– Это ведь «Колесо фортуны»? И кто выигрывает? – спрашиваю я и устраиваюсь поудобнее, словно я тут частый гость.
Ее глаза устремляются на меня. В них мелькает замешательство, похожее на мигающую красную лампочку на панели управления, но вскоре оно затухает.
– Женщина в розовой блузке, – отвечает мама; ее брови сходятся у переносицы, она явно пытается вспомнить, кто я такая. – А ты…
– В прошлый мой визит на улице было еще тепло, – перебиваю я, давая ей понять, что пришла не впервые. – И сегодня там тоже очень приятно. Может, откроем дверь на веранду?
Мама кивает, и я подхожу к двери, ведущей на веранду.
Она оказывается незапертой.
– Ты должна всегда закрывать дверь на защелку, – напоминаю я маме.
Сбежать через веранду невозможно, и все-таки я переживаю из-за того, что дверь не заперта.
– Мы собираемся прогуляться? – спрашивает мама, когда в комнату врывается поток свежего воздуха.
– Не сегодня, – отвечаю я. – Но я завтра отправляюсь в путешествие. На Галапагосские острова.
– Я была там, – оживляется мама, цепляясь за нить воспоминаний. – Там живет одна черепаха. Одинокий Джордж. Последний представитель своего вида. Вообрази себе, каково это, быть последним из чего бы то ни было на свете.
Внезапно меня начинают душить слезы.
– Он умер, – говорю я.
– Кто? – склонив голову набок, уточняет мама.
– Одинокий Джордж.
– Какой еще Джордж? – спрашивает она и прищуривается. – А ты кто такая? Я тебя знаю?
Ее вопрос ранит меня.
Я не очень понимаю, почему мамина забывчивость причиняет мне боль именно теперь, ведь на самом деле она никогда меня не знала.
Когда Финн возвращается домой из больницы, то застает меня лежащей в постели под одеялом. На мне моя любимая фланелевая рубашка и спортивные штаны, на коленях лежит открытый ноутбук. Сегодняшний день меня просто расплющил. Финн садится рядом со мной и прислоняется спиной к изголовью кровати. Его золотистые волосы мокрые, а значит, перед тем, как пойти домой, он принял душ еще на работе, в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка. Он работает ординатором в отделении хирургии, но носит хирургическую форму, которая отлично демонстрирует его бицепсы и покрытую созвездиями веснушек кожу на руках. Финн смотрит на экран моего ноутбука, а затем на пустое ведерко с мороженым, стоящее на кровати рядом со мной.
– Ух ты! – удивляется он. – «Из Африки»… и мороженое с жареным пеканом? Это типа тяжелая артиллерия.
Я кладу голову ему на плечо.
– У меня был дерьмовейший день, – жалуюсь я.
– Не у тебя одной, – отвечает Финн.
– Я потеряла клиента.
– Я потерял пациента.
– Ты выиграл. – Я тяжело вздыхаю. – Ты всегда выигрываешь. Сорванная сделка в области искусства еще пока никого не убила.
– Нет, я имею в виду, что у меня потерялся пациент. Пожилая женщина с ДТЛ ушла из палаты прямо перед отправкой на операцию на желчном пузыре.
– Добродушно-толерантное лицо?
Губы Финна растягиваются в улыбке.
– Деменция с тельцами Леви, – поясняет он и тем самым заставляет меня вспомнить о моей матери.
– Ты ее нашел?
– Ее нашла наша служба безопасности. Она была в родильном отделении.