Горчаков. Пенталогия

Предполагал ли я, что разговор уйдет в подобное русло? Пожалуй… отчасти. А вот для Оболенского и ее светлости герцогини такой поворот оказался слишком крутым. Даже если Жозеф и не планировал так лихо выбивать у них почву из-под ног — ему это явно удалось. Я еще сохранял хоть какое-то подобие невозмутимости — а вот эти двое выглядели так, будто им за шиворот только что вылили по ведру ледяной воды.

Не знаю, какие надежды каждый из них возлагал на переговоры — но к такому их жизнь определенно не готовила.

— Получается… — пробормотала герцогиня, — вы хотите сказать…

— Что на самом деле речь идет не только о войне, но и некоем европейском или даже всемирном заговоре? — Жозеф приподнял бровь. — Именно так, герцогиня. А значит, силы, с которыми нам еще только предстоит столкнуться, поистине колоссальны, а последствия любого возможного сейчас выбора — непредсказуемы!

— И именно поэтому вы не собираетесь спешить? — проговорил я. — Верно, ваше величество?

— И едва ли хоть кто-то на моем месте поступил бы иначе. — Жозеф снова перевел на меня тяжелый взгляд. — И речь, как вы понимаете, сейчас идет вовсе не о выборе стороны: я не хуже — а может, даже лучше вас представляю, чем победа Рейха в войне обернется для Франции и для всей Европы. И все же даже этого недостаточно, чтобы клясться в дружбе и верности вашему государю, князь. Ставки слишком велики.

— Для вас? — Я чуть возвысил голос. — Если мне не изменяет память, армия Каприви сейчас осаждает Варшаву, а не Женеву или Дижон.

— Для меня. В том числе. — Жозеф мрачно усмехнулся. — Или вам совсем неизвестно, что творилось во Франции в последние полтора года?

Глава 35

— Мятежи в провинциях, подпольная пресса либерального толка, студенты, рвущиеся на баррикады и разговоры о власти народа. — Жозеф сцепил пальцы в замок и облокотился на стол. — Если думаете, что подобное коснулось только вашей страны, князь — вы или до немыслимого наивны, или просто… недостаточно информированы.

— Полтора года, ваше величество? — отозвался я. — Признаться, я не слишком-то интересовался событиями в других странах. Но если бы в Париже случилось что-то масштабное, об этом непременно писали бы в газетах, а может…

— Парижские газеты умеют молчать, князь. — Жозеф покачал головой. — И, к счастью, не только они: нам удалось вовремя заткнуть самые громкие и болтливые рты и сделать так, чтобы слухи остались только слухами… Впрочем, за все это скорее следует благодарить тайную полицию — в первый раз за восемнадцать лет на троне я по-настоящему убедился, что не зря кормлю всю эту ораву.

Где-то в далеком Петербурге Третье отделение собственной канцелярии его величества определенно накрыл резкий приступ икоты. Всех — от десятирублевых филёров до его светлости князя Багратиона. Жозеф наверняка не имел в виду ничего такого, но я и сам сообразил, что его сыскари отработали куда лучше российских коллег. И куда тише… Впрочем, стоило ли удивляться? Судя по словам его величества, штат тайной полиции в Париже и провинциях был раздут до предела — при весьма скромных размерах самой державы. Похоже, французские монархи предпочитали потратить изрядный кусок казны вместо того, чтобы полагаться на мощь горстки Одаренных или вовсе переложить порядок в стране на плечи старой аристократии — как это в конечном итоге вышло у меня дома… Не самое плохое решение — особенно если учесть, что французская Революция не могла не сказаться на поголовье сильных магов с родовыми Источниками.

— Мы сумели кое-как скрыть последствия, князь, однако это вовсе не значит, что их не было. Казна почти опустела, и даже колонии в Африке и Новом Свете выжаты до капли. Знаю, кое-кто — возможно, даже из тех, кто присутствует сейчас здесь, — Жозеф сердито сверкнул глазами в сторону герцогини, — непременно пожелает упрекнуть меня в нерешительности, а то и в трусости, но уж поверьте — это не так. Я просто осторожен! Моя страна уже искупалась в крови революции полтора века назад — и, видит Бог, я сделаю все, чтобы этого не случилось снова!

— Революция? Это вам определенно не грозит… теперь. — Я пожал плечами. — Верните Лотарингию и Эльзас домой — и народ будет носить вас на руках.

— Может, и так. Но только до того дня, пока в Париж не вернутся вагоны, полные раненых и убитых. Пока матери не начнут хоронить своих детей. Уверяю вас, князь, — Жозеф сжал в кулак короткие пальцы, — пылкая любовь нации едва ли продлится многим дольше того дня, когда на французскую землю упадет первый снаряд из немецких пушек. И вряд ли вы сможете пообещать мне, что этого не случится.

Скуление его величества понемногу начинало раздражать — и, вероятно, не только меня… хотя на его месте любой политик наверняка вел бы себя точно так же: долго и буквально с пеной у рта доказывал, что для его страны война будет фактически равносильна гибели. Чтобы иметь солидный повод отказать в союзе, требовать месяц или два на размышление, тем самым подольше сохранив нейтралитет — а скорее просто выторговать условия получше.

— Пообещать? Разумеется, не могу, — отозвался я. — Ни я, ни мсье Оболенский, ни мой император, ни даже сам Господь Бог. Мы предлагаем вам союз в войне, а не партию в преферанс. А война, как известно, никогда не обходится без потерь.

— И эта будет страшнее любой, что когда-либо видел мир! — Жозеф замахнулся — и, похоже, еле удержался, чтобы не врезать кулаком по столу. — В руках Рейха поистине ужасающие технологии, перед которыми бессильна даже магия Одаренных… Думаю, вы знаете, о чем я говорю, князь.

— К сожалению, — кивнул я, — ваше величество.

— И если бы речь шла только об этом. — Жозеф вновь скорчил скорбную мину. — Современное оружие, аэропланы, бронированные машины — панцеры и численность армии, которую я еще полгода назад назвал бы немыслимой. Но что куда страшнее — Рейх каким-то образом смог сделать подготовку в войне почти незаметной для всего мира! Вы ведь понимаете, что это значит, князь?

— Понимаю. Но никак не могу понять другое: — Я облокотился на стол и подался вперед. — Что это, в сущности, меняет, ваше величество? Думаю, для всех собравшихся здесь очевидно, что у Капривы могут быть союзники, о которых нам только предстоит узнать: промышленники, банкиры, монархи, наши же люди — кто угодно. И что на самом деле германскому Рейху, возможно, отведена лишь роль стального кулака, первого удара, а за ним непременно последует второй и третий. И военное противостояние с Россией — лишь начало событий, которым суждено изменить карту Европы раз и навсегда.

— Князь! — прошипел Оболенский. — Я бы не…

— Я не стану спорить — силы врага куда масштабнее, чем мы можем себе представить. И даже допускаю, что некто решил перекроить сам мировой порядок так, чтобы в нем вообще не осталось место Одаренной аристократии. — Я понимал, что вот-вот наору на самого французского императора, однако остановиться уже не мог. — Но вам-то какая разница?! Война уже началась, и мы теперь в одной лодке. Всем нам не досталось волшебного билета в новую жизнь — иначе мы не сидели бы здесь вместе, разве не так? Или у вашего величества есть основания полагать, что неведомые заговорщики уничтожат Россию — но по каким-то причинам решат пощадить Францию и ее монарха? Если так — я бы хотел их услышать.

— Таких причин нет — и не может быть. И позвольте заметить, князь, — Голос Жозефа зазвенел еще громче, — я не говорил, что собираюсь отказать вашему государю в военном союзе. Но любое решение, конечно же, должно быть разумным и, что еще важнее — своевременным.

— И это время — сейчас! — рявкнул я. — Вы не хуже меня знаете, что ополчение Эльзаса и Лотарингии не способно воевать с регулярными частями армии Рейха, и успехи будут недолгими. Если Каприви бросит на запад гарнизоны из Штутгарта и Фрайбурга — нас сомнут уже через неделю, даже окажись на моем месте сам Александр Македонский. Панцеры пройдут железным катком до самого Мозеля — и ваше величество, пожалуй, еще обрадуется, если немецким генералам не взбредет в голову двинуться дальше!