Коробка

— Она прекрасно выглядит. Она потеряла два киллограма с последнего посещения, но кроме этого с ней всё нормально. Конечно, нам нужно дождаться анализов крови. Говорите, она вообще ничего не ела?

— Совсем ничего, — сказал Стив.

Она вздохнула.

— Подождите за дверью. Я с ней поговорю.

В комнате ожидания я взяла журнал, поглядела на обложку и положила его обратно в кучу.

— Почему? — прошептала я.

Старушка с тростью бросила на нас взгляд и отвернулась. Отец напротив нас смотрел, как его сын дёргает Гарфилда за ухо.

— Я не знаю, — сказал Стив. — Хотел бы я знать.

Я чувствовала какое-то странное отчуждение, будто это происходило со всеми остальными, а не со мной и не с нами. Я всегда ощущала внутри тяжёлую глыбу отчуждения. Возможно потому, что была единственным ребёнком. Возможно, дело в суровой немецкой крови моей бабки. Я была одинока с мужем, одинока с детьми, неприкасаемая, недостижимая, и подозреваю, что они этого не знали. Это одиночество глубоко во мне. Я копила его годами. Оно отражается на всех моих отношениях и всех ожиданиях. Оно делает меня почти невосприимчивой к жестоким поворотам судьбы. Всё это я теперь осознаю очень хорошо. Врач Уэллерс, улыбаясь, вывела Дэлию из приёмной и попросила посидеть, а нас поманила рукой к себе. Но улыбка предназначалась для Дэлии. Она ничего не значила. Мы сели.

— Очень странно. — Врач покачала головой. — Я сказала ей, что она должна кушать. Она спросила почему. Я сказала: “Дэлия, люди ежедневно умирают от голода. По всему миру. Если ты не будешь кушать — ты умрёшь, просто-напросто умрёшь”. Ваша дочь посмотрела на меня и сказала: “И что?”

— Боже, — сказал Стив.

— Она не дерзила, поверьте, — она серьёзно задала мне вопрос. Я сказала: “Ты ведь хочешь жить, да?” Она спросила: “А должна?”. Поверьте мне, можете сбить меня с этого стула. А должна! Я сказала: “Конечно, должна. Все хотят жить”. “Почему?” — спросила она. Господи. Я сказала ей, что жизнь прекрасна, жизнь священна, что жить — это весело. Сейчас Рождество на носу! А как же выходные, дни рождения и летние каникулы? Я сказала, что нужно жить на полную, делать всё, чтобы быть сильной, здоровой и счастливой насколько можно. Я знаю, что она слушала и понимала меня. Но она ни чуточки не беспокоилась и не расстроилась. Когда я закончила, всё, что она сказала: “Да-да, но я не голодная”.

Врач была поражена и сбита с толку.

— Я даже не знаю, что тут сказать. — Она взяла блокнот. — Я напишу вам имя и номер психотерапевта. Не психиатра — он не будет пихать Дэлии никаких таблеток. Терапевта. Пока нет анализов, хотя вряд ли это что-то изменит, скажу — у Дэлии серьёзное эмоциональное расстройство, которое требует исследования, причём незамедлительно. Это доктор, Филдс — лучшая, кого я знаю. И хорошо работает с детьми. Скажите, что я попросила принять вас как можно раньше, если можно — сегодня. Мы с ней знакомы очень давно, и она не откажет. И, думаю, она может помочь Дэлии.

— Чем поможет? — спросил Стивен. Я почувствовала, что он теряет самообладание. — Чем поможет? Поможет отыскать причину жить?

Его голос сорвался на последнем слове и он взбесился, ударив кулаком по столу, а я подошла к нему и попыталась связаться с той частью себя, которая могла бы связаться с ним, и почувствовала, что он не совсем замолк внутри меня, и обняла его. Ночью я услышала, как они разговаривают. Дэлия и мальчики. Было уже поздно, мы ложились спать, Стив был в ванной — чистил зубы. Я собиралась выпить перед сном воды и, выйдя в коридор, услышала их шёпот. У близнецов была своя комната, у Дэлии — своя. Шёпот доносился из комнаты мальчиков. Это было против заведённого у нас порядка, но порядок и так стремительно нёсся ко всем чертям. Работу по дому все забросили. На завтрак я подавала кофе и пончики из магазина. Дэлия, естественно, даже этого не ела. Спать мы ложились, когда уже выбивались из сил. Врач Филдс сказала, что пока всё нормально. Что нам следует избегать любого напряжения и противоречий в семье хотя бы неделю-другую. Мне нельзя было орать на Дэлию за то, что она не кушает. Сначала Филдс поговорила полчаса у себя в приёмной с Дэлией, затем минут двадцать — со мной и Стивом. Я сочла её представительной, а её голос — приятным. Пока у неё не было ни единого предположения насчёт происходящего с Дэлией. Всё, что она могла сказать — она должна видеть Дэлию ежедневно, пока девочка не начнёт опять кушать, и, наверное, один или два раза в неделю — после.

Если она начнёт кушать. Я решила не обращать внимания на то, что они шепчутся. Я подумала, что если бы не захотела попить воды перед сном, я бы вообще их не услышала.

Но то, что сказал Джейк, донеслось до меня через приоткрытую дверь чётко и ясно:

— Не понимаю, — сказал он. — А что с коробкой?

Ответа я не уловила. Я подошла к двери. Пол заскрипел. Шёпот прекратился.

Я открыла дверь. Они собрались на кровати.

— Что с какой коробкой? — спросила я.

Они поглядели на меня.

“Мои дети, — подумала я, — выросли вообще безо всякой совести. Или по правилам, или никаких правил”.

Этим они отличались от меня. Бывало, что я сомневалась, мои ли они.

— Ничего, — сказала Дэлия.

— Ничего, — сказали Кларк и Джейк.

— Ну, — сказала я. — Скажите. Что вы тут обсуждаете?

— Просто болтаем, — сказала Дэлия.

— Секретничаете? — сказала я шутливо, словно меня их беседа не волновала.

Она пожала плечами.

— Просто болтаем.

— О том, почему ты не кушаешь? Об этом вы болтаете?

— Ма-а-ам.

Я знала свою дочь. Она была такой же упрямицей, как и я. Не надо быть гением, чтобы понять, что больше из неё ничего не вытянешь.

— Ладно, — сказала я. — Иди спать.

Она пошла за мной. Оглянувшись, я увидела, что мальчики сидят неподвижно, уставившись на меня.

— Что? — сказала я.

— Ничего, — сказал Кларк.

— Спокойной ночи, мама, — сказал Джейк.

Я пожелала им спокойной ночи и пошла вниз за водой. Выпила два стакана.

Всё думала о коробке. На следующее утро мальчики ничего не кушали.

Дальше всё случилось очень быстро. К вечеру выяснилось, что они пошли по той же дороге, что и Дэлия. Они веселились, были всем довольны. И непоколебимы. Три слова: “не хочу есть” вдруг стали для меня самыми страшными в целом мире. Их вариация оказалась не менее страшной: два дня спустя, сидя перед дымящейся лазаньей, которую я готовила весь день, Стивен спросил меня, как он может есть, когда его дети голодают. И больше ничего не ел. Я стала готовить еду для себя одной. На Рождество Дэлия уже не могла встать с кровати сама. Близнецы отощали — как и Стивен.

Рождественского ужина у нас не было. Я поела холодного жареного риса и бросила пару крылышек в микроволновку. И всё. Тем временем Филдс вообще зашла в тупик из-за всего этого, и хотела написать доклад о нашем случае, если я не против. Я не возражала. Мне было абсолютно всё равно.

Доктор Уэллерс, которая прибегала к госпитализации лишь в крайнем случае, решила отправить Дэлию на капельницу как можно скорей. Мы спросили, можно ли после Рождества? Она разрешила, но сказала, что ни секундой позже. Мы согласились. Несмотря на холодный жареный рис и сумасшедшие обстоятельства, Рождество во многом было, бесспорно, нашим лучшим днём за долгое время. Мы сидели вместе возле огня, открывали подарки под ёлкой — это навевало воспоминания об уютном тепле прошлого. Этот день был почти, хотя и не совсем, но нормальным. В тот день я почти начала забывать о своём беспокойстве, забывать о том, что Дэлия на следующий день ложится в больницу, а за ней, без сомнения, скоро пойдут и мальчики.

Стив, со своей стороны, тоже с виду не выдавал своей тревоги. Будто присоединившись к их посту он ещё и перенял от них частицу безразличия к этому. Будто сам пост был для них поднимающим настроение наркотиком. Я помню, как мы смеялись, много смеялись. Размеры одежды никому не подходили, кроме меня, но мы всё равно её примеряли, и шутили об Удивительном Колоссальном мужчине и Невероятно уменьшающемся человеке. Зато игрушки были в самый раз, как и резной ангел в стиле американского примитивизма, купленный мной, чтобы повесить на ёлку.