История одного супружества

– Ничего. – Базз вытер рот и очень серьезно поглядел на моего сына. – Задавать вопросы – это хорошо. Я потерял его на войне.

– А где потерял? В Аланнике или в Тихом? – спросил Сыночек, и мы все засмеялись, потому что он явно не понимал, что говорит. В то время этот вопрос часто задавали, наверное, он где-то услышал. Он с улыбкой огляделся кругом, будто специально хотел нас рассмешить.

– Ну все, хватит, – сказала я. – Ешь пирог.

– Пирог малышки Бо Пип, – серьезно добавил Холланд. – Стоит пять тысяч долларов.

Сыночек посмотрел в тарелку, а потом, должно быть, чтобы потянуть время, поглядел на всех нас.

– Папа был на Тихом, – объявил он.

– Базз это знает, – сказала я.

Я очень внимательно наблюдала за мужем. Мы затронули тему, которую он предпочитал не обсуждать, но он разрезал свой пирог и сказал:

– Мы не воевали вместе. Ведь Базз был СО.

Базз кивнул.

– Правда? – сказала я, пораженная тем, что Холланд сообщил такие ошеломительные сведения.

– Тихий океан, – пробормотал сын, обращаясь к горошинам.

Сознательный отказчик. В Кентукки мы таких называли уклонистами. Предмет позора, табуированная тема для застольной беседы. В те дни вся страна готовилась к войне, и было принято считать, что такие мужчины нас позорят. Сачки, трусы. Как будто мужчина пошел к алтарю, а там сказал: нет, все-таки я на ней не женюсь. Быть уклонистом – необычайный выбор для молодого человека, и для моего мужа-солдата крайне странно иметь такого друга. Это не укладывалось у меня в голове. Но война была, как мы все знали, временем тайн. От такого откровения Базз покраснел. Теперь я понимала про него меньше, а не больше. Как он потерял палец, если не был в бою? Базз посмотрел мне в глаза и сказал: «Время было тяжелое», – но мне показалось, что он пытался сказать что-то другое.

– Эта горошина на меня смотрит, – сказал Сыночек, и я велела отложить ее в сторону.

– Нет, съешь эту горошину, – заявил Холланд.

– А как вы тогда познакомились? Если ты не был на войне? – спросила я Базза.

– В госпитале, Перли, – ответил Холланд и отпил пива. Он имел в виду тот госпиталь, куда сам угодил после того, как его корабль затонул в Тихом океане.

– Там что-то напортачили, и мы оказались в одной палате, – добавил Базз.

– Точно напортачили. В жизни у меня не было худшего соседа, – сказал Холланд.

– Я был очень аккуратный. И не доводил сестер, как некоторые.

– Не я!

Я положила им еще по одному куску, заметив, что Сыночек свой только раскрошил. Села за стол. Помолчав немного, я сказала:

– Но я не понимаю.

– Что, милая? – спросил Холланд.

– Как отказчик оказался в военном госпитале?

Горошина прокатилась мимо солонки и упала со стола.

– Ой-ей, – сказал сын.

Холланд уже открыл рот, чтобы ответить, но Базз опустил вилку и сказал:

– СО были в ведении армии. Нас поместили в военный лагерь на севере. – При словах «на севере» он показал куда-то за пределы дома. – А меня отправили в тот госпиталь, потому что я был «пункт восемь».

– «Пункт восемь»?

– Да. Я немножко сошел с ума.

Я взглянула на Холланда, он отвел глаза. Невозможно обсуждать все это так непринужденно.

– Пирог малышки Бо Пип! – крикнул Сыночек. Он давил горошины на тарелке и не обращал внимания на разговоры про войну.

Я сидела молча, помогая Сыночку доесть его порцию. Я никогда не спрашивала мужа, от чего его лечили или в каком отделении он лежал. Я знала, что его корабль затонул, и представляла, что он пострадал от возгорания нефти или от соленой воды. Но «пункт восемь» означал психические отклонения, а эти двое лежали в одной палате, в одном отделении. Что этот океан с ним сделал? Я не могла заставить себя задавать больше вопросов, войну всем хотелось забыть, и заботливая медсестра во мне желала защитить Холланда и его прошлое, завернуть его в вату, чтобы у нас все было хорошо. Так что я передала им пиво.

Вот так мы и проводили вечера: за ужином, с пивом и старыми байками, которые ничего не проясняли. Я придумала печь мальчикам торты, а Базз так громко ими восторгался, что это вошло в традицию, и мы все смеялись над ее нелепостью. Мы трое выросли во время Депрессии – без тортов – и пережили войну – без масла, – а теперь вон чего: едим торт каждый вечер. И Сыночек бросал Лайлу мяч и вопил от восторга. То было время безобидного веселья, и мы были еще достаточно молоды, чтобы им наслаждаться.

По субботам, когда Холланд работал сверхурочно, Базз иногда приходил пораньше. Я не возражала. Он присматривал за Сыночком, пока я хлопотала по дому. Мне нравилось, что с ребенком играет кто-то еще, кроме тетушек. Но было и кое-что неуютное. На середине какой-нибудь банальнейшей истории шмелиный голос Базза вдруг умолкал, и я знала, даже если стояла к нему спиной, что он смотрит на меня. Я поклялась себе, что не стану оборачиваться. Это стало почти игрой.

Интересно, что думали соседи. Правда интересно. Я забавлялась, представляя, как они шепчутся, что у Перли Кук роман с этим их гостем.

Одним необычно жарким и ясным субботним днем мы вешали белье на заднем дворе. Он подавал мне сырые, пахнущие отбеливателем вещи, а я старалась удержать их против ветра. Белые простыни хлопали на ветру, как поленья в костре. И тогда Базз спросил, нет ли у меня бессонницы.

– Нет, а вот у Холланда – да.

– Бедняга.

У нас с Холландом было две спальни, соединенные проходным чуланчиком. Лайл спал в моей комнате на овечьей шкуре. Холланд спал один. Сон у него был чуткий – он и в остальном был очень чувствительный, – и давно было решено, что ему нужна своя комната. На этом настаивала я. Заботясь о его сердце.

– Он еще с войны не может уснуть, если хоть какой-то звук. Хуже всего дворовые собаки по ночам. Или если кто-нибудь в комнате. И все равно он почти все ночи не спит.

Базз все выжимал белье и подавал его мне.

– В госпитале он, наверное, спал, – сказала я.

– Нам всем давали лекарства, – улыбнулся он.

– А ты начал свое дело.

– Ну, я принял отцовскую фирму. Холланд был моей правой рукой. Потом я путешествовал. Немало. Нужно, чтобы в памяти хранились несколько прекрасных видов. На случай, если опять введут карточки. – Он многозначительно на меня посмотрел.

Я взяла в рот две прищепки и спросила:

– А потом вы поссорились?

Некоторое время он молчал. Наконец сказал:

– Ну, я заработал этот нос.

Я кивнула.

– Очень красиво.

– Спасибо.

– И как ты его заработал?

– Холланд.

Солнце сверкнуло между пузырящихся простыней. Я сморгнула, повернулась к Баззу и увидела, что он закрыл лицо, а солнце выкрасило белым всю его руку.

– Холланд тебя ударил?

Базз лишь смотрел на меня, склонив голову. Холланд повышал голос разве что на радио и никогда ничего не бил, кроме диванных подушек, перед тем как усесться с сигаретой. Но когда-то он, конечно, был другим человеком, обученным стрелять в людей на войне, он пил, пел солдатские песни и стукнул друга по носу.

Наконец я спросила:

– Из-за женщины?

Он протянул мне брюки.

– Да.

Я вытащила сушилку для брюк и принялась натягивать на нее штаны.

– Расскажи.

– Перли, – ответил он, – мы родились в плохое время.

– Не знаю, о чем ты. Нормальное время.

Я не знала, что он имел в виду, говоря «мы». Не представляла, что бы могло объединять меня с таким человеком, как Базз, хотя он был очень приятным. Не могла обвести нас двоих хоть какой-нибудь линией.

– Ты гордишься своим домом. У тебя есть вкус.

– Он принадлежал семье Холланда.

– Это недешево. Я имею в виду болезнь Сыночка и все такое.

– Тетушки Холланда помогают. Счета, шины – это немало. Я-то все дома сижу, за ним ухаживаю, – сказала я, не подумав, и поспешно добавила: – Конечно, это не плохо.

– А что бы ты сделала, если бы денег хватало на все?

Я не знала, что ответить. Неумно задавать такой вопрос бедной женщине с больным ребенком. Только богатый человек мог такое спросить. Все равно что поинтересоваться у девушки с разбитым сердцем: «А что, если он тебя все-таки любил?» Я никогда не разрешала себе думать о таком. Что бы я сделала? Я бы увезла свою семью из этого дома, где соседи пялятся, где на фундаменте пятна от подползающего океана, где сверчки пробираются в дом под порогами… в Египет, в Мали, в воображаемые страны, о которых я знала лишь из книг. Господи, да я бы навсегда на Марс улетела с Холландом и Сыночком. Я могла придумать только такой ответ. С моей жизнью я не могла позволить себе назвать настоящие желания. Не могла себе позволить даже осознать их.