Копьё царя Соломона

На дорогах было неспокойно. Одинокие паломники дожидались на постоялых дворах караванов с охраной и прибивались к ним. Так, постепенно, мцхетский караван обрастал людьми, живущими в Италии, Фракии, Македонии, Греции, Испании и в других, далеких северных странах. Это были одиночки, но встречались и семьи, которые собирались провести в Иерусалиме у родственников долгое время, чтобы дети могли ближе познакомиться с родиной своих предков. Некоторые собирались остаться до следующей Пасхи и только потом с каким-нибудь караваном вернуться домой.

Ближе к Иерусалиму шла широкая дорога, по которой теперь уже непрерывным потоком двигались караваны паломников. Время от времени среди паломников появлялись быстро двигавшиеся конные или пешие отряды римлян и тогда паломники сбивались на обочину дороги.

За время длинной и утомительной дороги Элиоз и Лонгин сблизились. Лонгин, которого никогда ничего не интересовало, кроме военных дел, вдруг заинтересовался историей евреев. И когда удавалась им ехать бок о бок, Элиоз рассказывал историю своего народа. Но постепенно этот интерес к чужой стране стал гаснуть, обычная апатия овладела снова Лонгином. Чем ближе приближались спутники к Иерусалиму и оживленнее становились паломники, тем более мрачнел Лонгин. Ему казалось, что откуда-то из глубины его души выползает что-то серое и заполняет все вокруг. Краски меркнут, голоса глохнут. Чтобы не выплескивать все растущее раздражение, Лонгин замыкался в себе. Элиоз, почувствовав перемену настроения в своем собеседнике, стал отдаляться от него, чтобы не показаться навязчивым. Глухое чувство обиды, которое он старался отогнать, все же давило его.

Так они въехали в Иерусалим — паломники, с радостью оглядывавшиеся по сторонам, одни оживляя в памяти воспоминания прежних посещений этого города, другие впервые увидев свою далекую родину. Воины Лонгина тоже расслабились после напряженной дороги в надежде на отдых и развлечения. И только двое в караване не испывали таких приподнятых чувств. Это были Элиоз, подавленный настроением сотника, к которому за дорогу у него возникли и укрепились дружеские чувства и сам сотник, находившийся в плену каких-то недобрых предчувствий.

Но Элиозу некогда было заниматься своим внутренним состоянием — караван, пробираясь по шумным улицам к постоялому двору, уже подошел к нему. Там, уже извещенные о прибытии мцхетского каравана, толпились родственники и знакомые. Громкие восклицания, восторги, объятия сопровождали сцену встречи. Вскоре почти все паломники были разобраны по домам своими близкими. На постоялом дворе оставались люди Лонгина, которые располагались по внутренним помещения, распрягали и кормили лошадей и затем стягивались к трапезной, с любопытством оглядывая столы с непривычной для них едой.

Для сотника и Элиоза был отведен дом неподалеку, рассчитанный на двух-трех постояльцев. Комнаты в нем были расположены таким образом, чтобы каждый из постояльцев имел свой собственный выход через отделенные друг от друга высокими зарослями померанца маленькие дворики-сады. Прислуживали там бесшумно, не беспокоя живущих, а еду доставляли из ближайшей харчевни, где ее готовили по заказу постояльцев.

В полном молчании Элиоз и сотник разошлись по своим помещениям.

Наутро Элиоз отправился к престарелому первосвященнику Анне, который приходился ему родственником с материнской стороны. Утро было раннее и прохлада еще стекала в город с Елеонской горы, где были роскошные сады и виноградники и из предместий Иерусалима, тоже густо покрытых садами. Дорога шла из нижнего города в верхний, где неподалеку от храма жил первосвященник Анна в доме, сложенном из нежно-белого камня, утопавшем в густой зелени кипарисов, смоковниц, винограда. Над изящным портиком у входа в дом рукой искусного мастера из розоватого камня была изваяна гроздь винограда — символ Израиля.

Элиоз несколько раз постучал медным круглым дверным молотком в тяжелую дверь из кипарисового дерева. Черноокая служанка, одетая в просторный балахон в красную и черную полоску, провела его во внутренние комнаты, где уже ждал старый первосвященник. После взаимных приветствий и расспросов, Анна усадил Элиоза в удобное деревянное резное кресло и сам сел напротив. Молчание обоих предвещало длинный и важный разговор, которого Элиоз ждал с нетерпением.

— Ты получил мое последнее послание? — начал разговор Анна.

— Да.

— И что же ты думаешь? — беспокойно спросил Анна, потирая свои тонкие хрупкие пальцы.

— Я думаю, что если это Он…

— Если это Он, тогда Он должен быть сам защищен, — прервал Элиоза Анна. Голос его стал тонким и визгливым. — Он попирает все законы Моисея, он проповедует совершенно необъяснимые вещи и эти люди, разинув рты, идут за ним! Жалкий бедняк в нищенской одежде ходит по Иерусалиму и сводит всех с ума! Уже и эти римские гусыни носятся по городу и слушают его проповеди. Его наглость дошла до того, что он заводит свои порядки в храме. Чернь потеряла голову… Они провозглашают его царем Иудеи! — голос Анны превратился в сплошной визг, в уголках его тонких дрожавших губ вскипала пена и он со всхлипом подбирал ее.

— А если это Он? — с видимым спокойствием спросил Элиоз, у которого внутри все дрожало.

— Если это Он, то пусть сам защищает себя, пусть сам выпутывается, пусть, пусть, — задыхаясь, визжал Анна. — И не синедрион, нет, — перейдя на громкий шепот, продолжал он, — нет, пусть сами римляне казнят Его и тогда, если это Он, пусть его кровь падет на их головы.

Элиозу было тошно смотреть на беснование Анны, но где-то в глубине его души, где крепко сидели заветы Израиля, шевельнулся червь сомнения. Законы Моисея определяли жизнь иудейского народа не только эдесь, в Палестине, но и по всему свету, где жили евреи и они должны быть непоколебимы. Тысячи паломников собираются в Иерусалиме на праздник Пасхи и они не должны унести в своих душах семена сомнения.

И Элиоз согласился с Анной.

Гнетущее состояние не покидало Лонгина. Мучаясь бессоницей и проспав всего лишь несколько часов урывками, он утром долго лежал в постели, глядя через широко распахнутое, увитое виноградом окно, как среди листьев, почирикивая, прыгали непуганные воробьи, время от времени просовывая между ветвей головки с любопытными бусинками глаз. Встав и подкрепившись куском сыра, ломтем лепешки и стаканом легкого вина, Лонгин отправился проверять своих солдат. Там все было в порядке. Люди отдыхали после тяжелой дороги, сидели под густыми смоковницами во дворе, потягивая легкое вино и заигрывая со служанками, чистили коней, торговались с набежавшими разносчиками мелкого товара. Лонгин велел никому не отлучаться, пока он сам не посмотрит, что творится в городе.

Он вышел с постоялого двора и пошел к верхнему городу. Людей на улицах становилось все больше на его пути. Кричали разносчики воды, подкрепляя свое предложение звоном колокольчиков, укрепленных на их шапках и одежде, кто-то монотонным голосом расхваливал свой товар, лотошники торговали сластями и фруктами. Молодая женщина, потеряв в толпе своего ребенка, металась с криком по улице и вытащив его из-под ног у собравшихся вокруг продавца сладостей ребятишек, принялась то шлепать его, то целовать замурзанную сладостями мордашку.

Вдруг откуда-то издалека послышался глухой гул, будто где-то вдали бушует река. Гул нарастал и люди стали обеспокоенно тесниться к домам, лавкам, пробираться на соседние улицы. Гул уже явственно перерастал в рев приближающейся толпы, которая катилась посередине улицы. Уже бросались в глаза люди среди толпы с вытаращенными глазами, разинутыми ртами, изрыгающими проклятия и грязную брань.

Лонгин отошел в сторону и прислонился спиной к одиноко растущей на обочине дороги смоковнице. Он был спокоен, ощущая под верхней одеждой холодок кинжала. Толпа стала обтекать его, размахивая руками и время от времени кто-то рвался в глубину толпы, нанося кому-то там, в середине, удары. И тогда Лонгин увидел. Среди беснующихся, изуродованных беспричинной злобой лиц, в крошечном островке какого-то своего мирка шел человек. Вернее, его вели, потому что его руки были связаны за спиной. Кроткое выражение лица, высокий спокойный лоб и веявшее от него спокойствие делали всю картину нереальной. На мгновение Лонгин перестал слышать крик толпы и тут в зазвеневшей для него тишине их взгляды встретились. На бледных губах человека, которого вели, на миг вспыхнула легкая смущенная улыбка, как бывает у знакомых людей, когда они не могут подойти, но хотят подать друг к другу знак.