Завтра, завтра, завтра

– Все так, Сэди, но ведь этот малыш знать не знает о твоем уговоре с мамой и докторами, верно?

– Не знает. Об уговоре у нас речи не заходило.

– А может, есть причина, по которой ты не желаешь заводить о нем речь, как думаешь?

– Когда я с Сэмом, мне не до этого, – сбивчиво пробормотала Сэди.

– Солнышко, рано или поздно он может об этом узнать и смертельно обидеться, решив, что он для тебя благотворительный жест, галочка в «Дневнике добрых дел», а не закадычный друг.

– Одно другому не мешает, разве нет? – пожала плечами Сэди.

– Нет. Дружба – это дружба, а благотворительность – это благотворительность. Ты знаешь, что ребенком я жила в Германии, поэтому я не стану пересказывать тебе истории, которые ты и без того слышала сотню раз. Просто заруби себе на носу: люди, подающие тебе милостыню, никогда не станут твоими друзьями. Друзья милостыню не подают. Друзья протягивают руку помощи.

– Об этом я как-то не подумала, – вздохнула Сэди.

Фреда погладила ее по плечу.

– Запомни, Сэди, жизнь постоянно ставит людей перед моральным выбором. Компромиссы неизбежны, но давай не искать себе легких путей.

Сэди не спорила, прекрасно сознавая бабушкину правоту, однако продолжала подписывать «Дневник» у медицинского персонала. Ей нравился этот обряд, нравилось выслушивать похвалы от медсестер и докторов, но больше всего ей нравилось получать одобрение от родителей и прихожан в синагоге. Даже само заполнение «Дневника» приносило ей удовольствие. Она играла. И эта игра, как ей казалось, не имела почти никакого отношения к Сэму. Она ведь его не обманывала, просто чем дольше она с ним общалась, тем меньше ей хотелось раскрывать ему тайну «Дневника». Она понимала: само существование «Дневника» намекало на то, что она использовала Сэма в корыстных целях, однако на самом деле все было совсем не так. Несмотря на то что Сэди любила, когда ей пели дифирамбы, Сэм Масур был ее самым-самым близким и дорогим другом.

Работа Сэди «на благо общества» длилась один год и два месяца, пока, как и предсказывала Фреда, Сэм не узнал про «Дневник». Таким образом, Сэди и Сэм дружили шестьсот девять часов плюс те четыре часа, которые Сэди не посчитала, потому что они выпали на первый день их знакомства. Для подготовки к бат-мицве требовалось всего двадцать часов волонтерской работы, поэтому добрые женщины из «Хадассы», американской еврейской добровольной женской организации, вручили ей приз за «великие свершения на ниве благотворительности».

Семинар по разработке компьютерных игр проводился раз в неделю по четвергам с двух до четырех часов дня. К семинару допускались только десять прошедших конкурсный отбор студентов, а вел его двадцативосьмилетний Дов Мизрах. Однако фамилия его была известна только университетской администрации, составлявшей список дополнительных курсов. Игровое сообщество знало его просто как Дова. Считалось, что Дов – это Джон Кармак и Джон Ромеро, гениальные американские создатели «Командира Кина» и «Дума», вместе взятые. Его черная грива курчавых волос и кожаные обтягивающие штаны давно примелькались на конференциях разработчиков компьютерных игр, но славу ему принесла написанная для ПК игра «Мертвое море» о приключениях живущих на дне океана зомби. Для нее Дов придумал уникальную графическую подсистему «Улисс» – революционный графический движок, создававший фотореалистичные изображения подводных теней и света. Все прошлое лето Сэди, как и полмиллиона подобных ей гиков, резалась в «Мертвое море». Дов стал первым в жизни Сэди профессором, вызвавшим ее восхищение еще до того, как она начала посещать его лекции. Игроманы всего мира, включая Сэди, с нетерпением ждали продолжения игры, и, увидев имя Дова Мизраха в списке курсов, Сэди несказанно удивилась, с чего вдруг этот выдающийся человек поменял карьеру дизайнера игр на профессорскую синекуру.

– Вот что я вам скажу, – с порога начал Дов, входя в аудиторию в первый день семинара. – Я здесь не для того, чтобы учить вас программированию. Это семинар по разработке игр в Массачусетском технологическом университете. Либо вы уже умеете программировать, либо… – Красноречивым жестом он указал на дверь.

Семинар Дова строился по тем же канонам, что и семинары по литературному мастерству. Раз в неделю выбранные Довом два студента приносили написанные ими игры. Любые, которые они успевали создать за катастрофически ограниченное время, – простенькие или законченные кусочки сложных. Другие студенты играли в них и высказывали свое мнение. За время обучения каждому студенту полагалось вынести на суд общественности две игры.

Ханна Левин, единственная, кроме Сэди, девушка, записавшаяся на семинар (впрочем, такое соотношение мужчин и женщин в МТУ никого не удивляло), спросила Дова, волнует ли его, на каком языке программирования они будут создавать игры.

– А с чего меня должно волновать? Все они одинаковы. Дерьмо на дерьме и дерьмом погоняет. В прямом смысле. Пиши на том языке, от которого тебя торкает. На том, от которого у тебя встает. – Дов критически оглядел Ханну с ног до головы и поправился: – Впрочем, у тебя вставать нечему. Пиши на том языке, от которого тебя вставляет.

Ханна нервически хохотнула и потупилась.

– Значит, Java подойдет? – шепнула она. – Некоторые программисты, насколько я знаю, ее не жалуют, но…

– Что? Кто там жалует Java? Твою мать, пошли всех этих говнокодеров на хер! Короче. Выбери тот язык программирования, от которого заторчу я.

– Хорошо, но, возможно, какой-то язык вам нравится больше?

– Слышь, цыпа, как твое имя?

– Ханна Левин.

– Цыпа Ханна Левин, уймись, а? Я не собираюсь объяснять тебе, как ты должна писать свою игру. Пиши ее хоть на трех языках сразу. Мне пофиг. Я так и делаю. Напишу что-нибудь, впаду в ступор – и давай писать на другом языке какое-то время. Иначе – на что сдались компиляторы? Еще вопросы есть?

Сэди решила, что Дов вульгарен, омерзителен и чуточку сексуален.

– Цель игры – взорвать игрокам мозг, – вещал Дов. – Я не желаю видеть переложения своих игр или каких бы то ни было игр, в которые я уже играл. Я не желаю умиляться над красочными, но бессмысленными картинками. Не желаю тратить время на безупречный код и бродить по мирам, от которых у меня зубы сводит от скуки. Я ненавижу скуку. Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Поразите меня. Раззадорьте меня. Оскорбите меня. Впрочем, это вам не удастся.

После семинара Сэди подошла к Ханне.

– Привет, Ханна. Меня зовут Сэди. Не самое приятное местечко этот семинар, да?

– По мне вполне приятное, – дернула плечами Ханна.

– Ты играла в «Мертвое море»? Потрясающе, верно?

– Что такое «Мертвое море»?

– Игра Дова. Из-за нее я и записалась на семинар. Главный герой там – маленькая девочка, единственная выжившая после…

– Я сама это выясню, – прервала ее Ханна.

– Ну да, так будет лучше. А какие игры ты предпочитаешь?

– Прости, но я должна бежать, – нахмурилась Ханна. – Рада познакомиться!

Сэди печально кивнула: все как всегда. Казалось бы, одиноким девичьим кораблям, дрейфующим в безбрежном мужском океане, сам бог велел держаться вместе, но почему-то выходило иначе. Девушки шарахались друг от друга как от огня, словно боясь подцепить смертельную заразу. Видимо, сторонясь представительниц своего пола, они намекали большинству, то есть мужчинам: «Я не такая, как они, я – другая». Даже Сэди, одиночка по натуре, тяготилась подобной разобщенностью. В первый год обучения девушек в ее группе насчитывалось не меньше трети, но каким-то непостижимым образом они так растворялись среди сокурсников, что Сэди по несколько недель кряду не встречала ни одного девчачьего лица. Вероятно, это проистекало из-за того, что мужчины, по крайней мере многие из них, считали девушек глупыми. Ну, или не столь умными, как они сами. Они полагали, что девушкам легче поступить в МТУ, и статистика всячески поддерживала их в этом убеждении. Действительно, девушек в МТУ принимали охотнее, но, возможно, потому, что девушки-абитуриентки, в отличие от юношей, требовательнее относились к себе и, соответственно, успешнее сдавали экзаменационные тесты. Одним словом, поступавшие в МТУ девушки были не менее одарены, чем их сокурсники-юноши, однако чувствовали себя намного неуютнее, словно занимая в университете чужое место.