Страница 9 из 11
Мир твоего волка – это ночь, порванная острым лезвием на нитки рассвета.
Листаю его, касаясь ногами пыльной дороги. Чувствую землю пальцами. Хочу бежать. Поперек от тебя и обратно.
Я тонкая струна, обернутая в железную броню. Мертвая птица стала мокрой точкой над верхней губой, и я пробую ее смерть на вкус, проскальзывая языком вверх. Я дрожу, как битый фарфор, и режу, как тонкая бумага.
Смерть в складках моих губ. В бархате на кончике носа.
На зубах твоего волка, который скалится в глубине меня.
Впереди – лес. За спиной догорают костры. Кто-то кричит меня по имени, и я прячусь за пушистым деревом, плотно прижимаясь к влажной коре. Занозы впиваются в голую спину, наполняя меня смолой. Драмбуи плещется, собираясь метафорами в глубине меня.
Темноту рвет щелчок зажигалки. Лжец идет в капкан, пробираясь сквозь густой папоротник. Он хватает меня за запястье, и я распадаюсь на смех и пепел, отражаясь волком в его глазах. Закусываю губу, и горькая смерть льется в рот невидимым кармином. В сказках у лжецов вырастают уши. В сказках все слонята. Я охочусь. Я Ха. Ха. Холмс.
Сдуваю пепел с тонкой сигареты, ослепляя ему глаза. Капли его страха срастаются с моей спиной. Я пробую лжеца, вгрызаясь в мочку уха. Я клацаю, наполняя лес звонким стеклом. Дерево занозит меня до глубины, разрезая кожу.
Волк довольно облизывается в глубине меня.
Сверни меня в ком из бумаги и спрячь за пазухой. То, что от меня осталось. Чтобы я не истлела в аккордах ночного леса. Чтобы не стала пылью, запутавшись в твоих периодах.
Я медленно оседаю на мерзлую землю, сминая наст. Тепло сыплется из глубины меня точками боли. Тепло собирает новую параболу с самого дна скользкой земли.
Разбуди меня, пока волк сыт, чтобы я собирала себя заново. Я буду гладить красивые слова разбитыми пальцами. Буду строить из них большие миры, летящие в небо со дна плоскости.
Закрываю в нашем доме все окна, оставляя на белом полу следы фальшивой ночи. Думаю, что волк сдохнет, если катать тело по раскаленной кровати. Думаю, он рассыпется на узлы простыней и даже мокрого места не останется.
Все, что от тебя осталось.
Все, что заполнило меня. Обкусало вертел до тонкой струны. Загнуло прямую в параболу.
Хочу думать, что не люблю твоего волка.
Закрываю глаза и смотрю в упор. В угли пустых глаз. На вены, вспухшие на шее. На все тридцать пять родинок, которыми ты покрыт.
У меня новых шесть.
За окном орет громкий дождь, разбивая пыль на мелкие колодцы. Я баюкаю сладкую тишину на своих руках. Я душу себя, упирая большие пальцы в ямочки за ушами. За окном беззвучно смеются деревья. Их тела щекочут ручьи. Волк в глубине меня сопит, щелкая карминовым ртом.
Тонкие пальцы перебирают воздух, рисуя твое лицо.
Город опадает запахом гари, прибитой холодным дождем. Я иду сквозь серый туман, лаская увядающую охру осоловелым взглядом. Улыбаюсь и щурюсь, вдыхая прелый кислый запах. Желто-27 гнилые пальцы клена остывают на полотне еще живой травы. Дышу глубиной и слышу, как над землей дрожит петрикор, приправленный крепким дымом.
Пепел – звездная пыль в дрожащих лучах, расстрелявших тучи. Ватная хмарь висит на проводах, цепляясь за крыши каменных квадратов.
Осень – холодные слезы сгоревшего лета. Осень пахнет страхом и свободой.
Я шепчу колыбельную, и спящий волк ласково клацает зубами в глубине меня.
Твой волк уснул в бесконечности моей вселенной, прижавшись сытым боком к своей новой стае.
Я могу лететь. Я хочу.
Встаю на цыпочки, вытягиваю шею и расправляю плечи до скрипа в лопатках. Капли мелкого дождя сыплются мне за ворот, считая позвонки от холки до самого низа. Капли высыхают, согретые моим теплом, оставляя на айсбергах волчьих зубов соленый песок и стекло.
Земля больше не дрожит. Я больше не струна.
Перебираю себя, словно четки.
Лечу так высоко, как никто не умеет. Парабола рассыпается под ногами на упругое множество. Параллели гнутся и трескаются, превращаясь в мириады карминовых точек на моем теле.
Я чувствую, как в глубине слабо поет белая лазоревка.
Мои отрезки длиннее твоих периодов.
Голод в волчьих глазах голоднее пустой души. Я спешу успеть, пока тебя не сожрали.
Птица шумит под кожей забытыми стихами Еврипида. Кричит Каммингсом под аккорды волчьего дыхания.
Складываю себя из твоих бесконечных молчаний, штопая дырки на своих ладонях. Складываю снова и заново. Когда я собираю метафоры под твой тонкий кожаный корешок, они валятся наружу, словно кармин из старой раны. Я забрала то, о чем ты боялся кричать. То, что ты раз за разом прячешь в коробку для завтрака и засыпаешь первым снегом в старой морозилке. То, что прорастает в тебе и множится, объедая до тонких струн.
Мы оба сотканы из диссонанса.
Ты ждешь дома, как всегда. В конце сентября прячешься в тепло от продрогшего города. Стоишь по колено в болоте. Прорастаешь птицей из пуховой перины; из морского бриза, треплющего меня за холку. Ты – моя белая лазоревка, раскрашенная морем до самой шеи.
Твое сердце – переспелая черешня. Мое – сухой кармин на дне бесконечной глубины. Пыль сгоревшей вселенной, обернутой в дымную осень.
Ты ждешь меня посреди зимы. Я скольжу к тебе тихим шепотом. Я буду кормить твою стаю, пока она пресытится.
Вселенная падает под корешок Маркеса. Осыпаю комнату метафорами, среди которых мне снова нет воздуха. Считаю родинки на тебе, касаюсь их теплом из своей глубины.
Я падаю в первый снег, широко раскрыв глаза на черный закат.
Навзничь падаю в снег, и тонкие лезвия ломаются под моими лопатками, превращаясь в теплое южное море.
Город, замерзший внутри январской вьюги, воет наверху. Метафоры слетают с языка в темноту, гремящую под колесами машин.
Я медленно оседаю на мерзлую землю, сминая наст. Тепло сыплется из глубины меня точками боли. Тепло собирает новую параболу с самого дна скользкой земли.
Я – небо. Я – точка на плоскости.
Бесконечный отрезок, текущий сквозь твои периоды.
Мои ключицы усыпаны родинками, будто звездами.
Вселенная внутри сжимается под тихую песню птицы, готовой прыгнуть в пасть твоему волку.
Лжецы делятся на два типа: на тех, кто сандаловые благовония, и тех, кто море.
Третьи – тьма и пустота.
Третьи – правда на зубах-айсбергах в волчьих ртах, раскрашенных кармином.
В глубине меня растет твой голод.
Пальцы перебирают темноту, сминая твое лицо в бумажный ком. Дергаю тебя по странице. Вырываю себе хребет.
Я Ван Гог.
Ты Пинки Пай.
Алексей Тапуть
Родился в 1980 году в Калининграде, окончил философский факультет Калининградского государственного университета. Работает копирайтером.
Автор критических статей о современном искусстве, рецензий и текстов к выставкам и фотокнигам. Участник художественных проектов.
Публиковался в литературно-художественном альманахе «Артикуляция», участвовал в 14-м Фестивале новых поэтов в Санкт-Петербурге. Учится на магистерской программе «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ.
Итальянец
Ребенок ищет не то, что спрятано, а то, что он хочет найти. Я хочу найти одиннадцатилетнего мальчика в квартире во вьетнамском городке Вунг-тау. Мой папа в начале 90-х работал там по контракту на нефтевышке. Мама потихоньку сходила с ума от скуки. Я открываю дребезжащую фанерную дверь. Вся квартира наполнена узнаваемым запахом: жирный и пряный дух из забегаловки через дорогу, смешанный с ароматом фруктового мыла из вечно приоткрытого стенного шкафа. Я разуваюсь и иду по плиточному полу главной комнаты: его небольшие, слегка выступающие друг над другом части – словно шоколадки, застывшие в странном геометрическом шторме. Босые ноги помнят не хуже глаз. Стены отштукатурены до матовой белесости – к ним приятно прислоняться взмокшими затылком и спиной, чтобы немного остыть после тропической жары. Ослепительный квадрат под почти невидимым из-за солнца тюлем – окно. Кондиционер под ним не работает – снаружи доносится мерный гул, который как-то связан с отключением электричества во всем микрорайоне. Под коротким подоконником – два крепких кресла из темного дерева, несъедобного для насекомых, и такой же столик между ними. На столике – вазочка с букетом пластиковых цветов. Напротив кресел – огромный телевизор с тугими ручками переключения каналов. Советская громадина, с трудом дошагавшая до тогдашней современности на длинных тоненьких ножках. Нечто среднее между лакированной избушкой и пузатым гробом. Угол выпуклого кинескопа цвета грозовой тучи приятно нюхать – пыльное электричество ласково щекочет ноздри. Слева от окна, в углу, – моя кровать с голубоватым прямоугольником балдахина, а напротив – такая же кровать родителей. Когда ткань балдахина приподнимают, слышен легкий синтетический треск. Больше в этой комнате нет ничего. Я хотел найти ребенка, но ему негде спрятаться. Я входил в эту квартиру тысячу раз – вбегал со смехом или медленно выходил, смаргивая остатки слез. Я могу переместиться туда в любой момент. И до сих пор делаю это почти каждый день. И вот я здесь и снова пытаюсь понять: зачем я ищу этого одиннадцатилетнего мальчика? Что я хочу у него узнать?