Пыль

— В конце книги, — сказал он, — они так мечтали встретиться снова через двадцать лет. А когда встретились, то поняли, что им нечего сказать друг другу!

Я задумалась. С одной стороны что же тут хорошего, чему радоваться, но при этом весьма реалистично, все же двадцать лет — немалый срок. У каждого своя жизнь, свои проблемы, которые нужно решать, последняя встреча состоялась очень давно, что обсудить? К сожалению, практически ничего. Грустно, но правдиво.

Историю мы в тот день до конца не досидели: наш класс освободили от уроков, чему я была очень рада. Все дело было в медосмотре — пройдем врачей и домой, отдыхать.

— Никогда анализ крови не любила, — призналась тихо Ира, пока мы шли к кабинету на втором этаже. — - Всегда больно бывает, — забавно поджала губки.

— Просто расслабься, — тепло посоветовала я. — Поболит и перестанет.

Ирка, улыбнувшись, казалась такой хрупкой и нежной, будто говорила не надо никаких врачей! Что касается меня, то с анализами никогда знала проблем, а вот стоматологов боялась в детстве.

— А я слышала, что у взрослых берут кровь не из пальца, а из вены! — важно сообщила Маша.

— Ничего себе! — ахнула Ирка. — Больно наверно как: из вены.

— И уколов у них нет, как у нас, — сказала Маша. — Тоже в вену колят!

— Кстати, — отозвался Алекс, — у меня один раз брали из вены кровь. Это намного менее больно, чем из пальца. Вообще незаметно.

— Я уж испугалась что это ещё больнее, — улыбнулась Ирка. — А оказывается вот насколько легко, даже не чувствуется!

— Ир, это не настолько страшно, — с усмешкой вставила Вика.

— А кто тебе сказал что так уж боюсь? — попыталась придать себе важный вид Ирка. — Просто больно бывает, я об этом, а так — анализ так анализ, переживу.

— А зачем у тебя брали кровь из вены? — спросил Незнам.

— Группу крови определять, — пояснил Алекс. — У каждого человека своя группа крови.

— Интересно, почему только у Алекса брали? — пожала плечами Вика.

— А это как родители захотят, — охотно пояснил ей Леша. — Дело добровольное. У меня мама настояла: узнать группу крови — и точка.

— А, понимаю, — махнула рукой Вика. — Узнать так узнать.

Я задумалась: интересно, зачем? В книгах обычно так настаивали когда выясняли кто отец ребенка, но вроде с отцом Алекса и так всё ясно, хотя мало ли какие причины у Натальи Филипповны.

— Ну смотри, — пояснил Алекс Вике. — Вдруг ты в катастрофу попадешь. Или заболеешь сильно. Тебе нужно будет сделать переливание крови, а врачи не знают, какую тебе можно, а какую нельзя влить.

— А ведь правда! Нужно будет узнавать, а время на исходе, лучше выяснить заранее. Спасибо за пояснение, — улыбнулась она мягко.

— Причем, если у тебя отрицательная группа крови, тебе нельзя влить положительную — умрешь, без шуток, — пояснил ей Алекс. — И наоборот: при положительной умрешь от отрицательной.

— Я и говорю: лучше в самом деле выяснить заранее чем так рисковать жизнью человека, — кивнула Вика, внимательно слушая Алекса. Практически глаз не сводила.

— Интересно, а почему у всех людей разная кровь? — спросил Женька. — Вот чем мы отличаемся? Вроде люди и люди…

— Тот же вопрос! — вставила я. — У всех ведь две руки, две ноги, одна голова.

Ленка фыркнула.

— А в журнале читала забавный факт. В Средние века Францию основало племя франков, и у них у всех была отрицательная кровь.

— Выходит, вот откуда отрицательная? — улыбнулась Маша.

— У меня отрицательная! — прыснул Алекс.

— Так мы и говорим: от франков! Франция, — весело отозвалась Лена.

Мы поднялись на третий этаж. Сколько же врачей нужно пройти — и стоматолог, и анализ крови и педиатр… Но ничего, не так уж и долго. Половина ребят отправились к неврологу, половина сдавать анализ.

Я терпеливо ждала очереди за Владом, когда вдруг из кабинета вышла высокая женщина средних лет с длинной косой черных волос.

— Интересная картина: ребенок старше остальных одноклассников! Что он тут делает?

Ирка, как председатель, застучала каблуками к двери — видимо, разбираться в ситуации.

====== Глава 24 ======

Алексей

Больше всего на свете Павел Сергеевич ненавидел оттепель. Как сибиряк, он не мог видеть тающие сугробы и грязный проседавший снег: они всегда рождали у него гадливое чувство омерзения. Еще больше Щебинин не любил приход весны. Весна — это конец белой сказки и искрящейся красоты, за которой пойдут противные июнь и июль с их жарой и короткими ночами. Поскольку Щебинин ложился спать поздно, засыпать в уже светлой комнате, а чаще всего и кабинете, было противно. То ли дело осень, когда воздух холодает, а в сгущающемся сумраке же видны миражи грядущих метелей. Похоже нынешней зимой, так богатой на оттепели с противным теплым ветром, нормального холода и метели уже не дождаться…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Павел Сергеевич механически достал пачку папирос «Север» и закурил. Сивцев Вражек изредка оживал под шинами редких черных автомобилей. Вот Сергей Гордеев, хороший, видимо, парнишка, рвется в бой. Мечтает о войне, отдать жизнь за Родину, как любой мальчишка. Как мечтал когда-то и он сам: иркутский гимназит Паша Щебинин, которого за серую форменную шинель дворовые мальчишки звали «сизяк», как зовут всех гимназистов. А он был ужасно горд этой кличкой, своими длинными брюками, серебряными пуговицами, латунной бляхой ремня и форменной фуражкой с кокардой.

Павел Сергеевич навсегда запомнил первую военную осень. Война шла где-то очень далеко, но они мамой уже жили вдвоем: от отца приходили письма из Западной Польши. Иркутск в те годы был чем-то вроде сибирской столицы. В городском парке били фонтаны, народ гулял парами. Они, гимназисты, тоже бегали сюда после уроков. Все было почти, как прежде, только на афишах появились новые плакаты. На одном, смешном, были нарисованы французский солдат и английский моряк, державшие за усы испуганного кайзера в каске, а подпись ниже гласила: «Наши други в черном теле держат кайзера Вильгельма!» На другом, называвшимся «Бой под Жолквой», был нарисован аэроплан Нестерова, протаранивший австрийский «Альбатрос». Ниже стояла забавная подпись: «Хорошо наавиатили! Дали немчуре жару!»

В разговорах извозчиков и бондарей на улицах сами собой появились новые слова «ерман» и «ераплан». В народе войну называли простым и коротким словом: «Ерманская». Мужики у дома с вывеской «Куафер Жак» судачили:

— И чего это ерман-то на нас войной попер? Я думаю, это от того, что он кофию с утра напьется и злобный весь день ходит!

— Мы-то чай пьем, вот и добрые! А ерман от кофию зол, как черт!

— А тут лето эвон какое жаркое было! Ерман кофию от жары перепил и озверел

Только выпивавший сапожник отчего-то ворчал: «А у ермана-то ероплан, етит твою мать!» И от его ворчания на душе появлялись противные смутные сомнения, казавшиеся такими нескладными в царящей общей эйфории.

В те солнечные осенние дни они, мальчишки, ощущали себя невероятно большими и сильными: ведь это наша армия в Восточной Пруссии спасла Париж! Никому и в мысли не приходило, что немцы могут оказаться под Петроградом. Мы спасаем Францию! Этим было сказано все. Рассветы становились чуть холоднее, но деревья стояли еще почти зеленые, и нам вприпрыжку хотелось бежать утром на уроки. По воскресеньям он, любуясь желтизной деревьев и синим, но уже низким небом, бегал на вокзал провожать эшелоны на фронт. Наверное, Павел Сергеевич никогда не забудет, как в вагон садилось юнкера и весело пели:

Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы.

Летние маневры уж давно начались.

Гей, песнь моя, любимая!

Цок-цок-цок по улице идет драгунский полк.

Пахло мазутом и городской осенью, прелой кленовый листвой, паровозной гарью и теплым ржаным хлебом. Приходили и отходили поезда. Их составляли и разбирали, размахивая свернутыми и развернутыми флагами. Хмурые смазччики простукивали колеса поездов, мчащихся на Запад. «Динь-бом!» «Динь-бом!» — стоял перезвон от их длинный металлических палок, лихо открывавших буквы колес. Растопленные паровозы отчаянно басили, а стольв горячего дыма лихо поднимались к нему. А веселые юнкера продолжали уже с подножек вагонов: