Пыль

— Она и есть француженка — дочка Филиппа Этьена из французского бюро Коминтерна, — механически ответил отец. — Но выросла сначала в Швейцарии, потом у нас, и родину помнит не слишком хорошо.

— Вот как? Знаю его, смелый человек. Ты, стало быть, у нас полуфранцуз и полурусский? — улыбнулся Всеволод Эмильевич и потрепал меня по голове.

— Я — советский, — важно ответил я, макнув печенье в чай. Это прозвучало так забавно, что даже мама рассмеялась.

— Сталино объезжаем по кольцу, — посмотрел в окно наш сосед, где мелькали постоянные узлы. — Вот про Францию помню, что там есть город Бордо, — улыбнулся он.

— Ой, не люблю западное побережье: холодное и скучное, — всплеснула руками мама. — То ли дело Гренобль… Алекс, уберешь свой свинарник сам! — строго посмотрела она на меня, поправив тонкие очки.

— Угу… — проворчал я.

Собрав в бумажку остатки печенья, я вышел в коридор. Поезд теперь мчался мимо бесконечных полей с терриконами. Собранные шахтеры грузили уголь в товарные вагоны. Дымился горячий асфальт, который укладывали загорелые парни в брезентовых рукавицах. Ковши экскаваторов вгрызались в землю. На обочине стояли жилые вагончики строителей, а поодаль виднелись громадные катушки с силовыми проводами.

Затем пошли длинные поля с золотыми подсолнухами, казавшиеся особенно радостными от утреннего солнца. Кое-где через поля проходили пыльные дорожки, ведущие к негустым посадкам. Я прислонился лицом к стеклу: вчера на окраинах городов мелькали дома, утопавшие в ромашках и звездочках, а теперь шли подсолнухи, которые словно тоже звали на море. Я посмотрел на заросли травы, через которые проходил товарный состав, и подумал, что когда-то точно также будут счастливы китайцы. У них будут такие же пути с составами, такие же дымящие домны, такое же голубое небо и такие же станции с ночными фонарями и заливистыми паровозами.

Я пока не спешил в купе, слушая разговор родителей со Всеволодом Эмильевичем. Я снова не понимал половины слов, о которых они говорили. Речь шла о Пятнадцатом съезде, Борисе Суварине, объединенной оппозиции* и Коминтерне. Отец снова говорил о Китае, выражая несогласие с какой-то статьей, в ответ на что Всеволод Эмильевич убеждал его понять статью иначе. Что это была за статья и почему ее нужно было понимать иначе, я не знал, но сам этот разговор казался мне интересным. Наконец, мама, выглянув в коридор, посмотрела на меня и закрыла дверь купе. «Не при ребенке», — услышал я ее голос. Впрочем, я не успел даже надуться. Поезд затормозил на станции Красноармейск, где снова стояли бесконечные составы с углем.

— Кокс, — хлопнул меня по плечу вышедший из купе Всеволод Эмильевич. — Это не простой уголь, а коксированный — который можно использовать для выплавки железа.

— А что больше, как узел: Сталино или Горловка? — прищурился я на утреннее солнце.

— Горловка, — ответил наш новый товарищ как что-то само собой разумеющееся. — Горловка — сортировочная станция для Сталино.

Вскоре я понял, что ошибся: предыдущие станции были вовсе даже не узлы на фоне того, к чему мы подъезжали. Поезд с грохотом мчался мимо пяти путей и бесконечных навесных мостов. Стрелки постоянно сходились и расходились. Я подбежал к расписанию. Да, в одиннадцать часов будет Чаплино! Мы опять стоим двадцать пять минут, и снова будут заправлять наш паровоз.

Я с изумлением смотрел, как громадный перрон, возле которого мы тормозили, был почти пустым. Зато вокзал… О, это было настоящее чудо! Небольшой, одноэтажный, с башней в центре, он был облицован красной и зеленой плиткой. В самом центре черной краской было выведено «Чаплино». Пока я смотрел во все глаза, отец, кажется развеселился и пошел курить со Всеволодом Эмильевичем, накинув темно-синий пиджак поверх летней рубашки-марлевки. Я естественно пошел за ними.

— Почему она такая… Большая? — спросил я, все еще с изумлением глядя на перепутанные узоры путей.

— Стык железных дорог, — охотно пояснил отец.

— Не только, — добавил наш сосед. — Это главная станция, разгружающая сам Днепропетровск. Стык Донбасса и Днепропетровска: что же ты хочешь?

— Я знаю: там Днепрогэс строят!

— Точно, — подмигнул мне Всеволод Эмильевич. — Представляешь, какой станет Чаплино, когда его построят?

— А почему народу мало? — не унимался я.

— Это не Горловка — техническая станция, — сказал отец, когда мы спрыгнули на перрон. — Локомотив тут не меняют — только заправляют. — Значит, — обратился он к Всеволоду Эмильевичу, — нам тоже лучше сойти в Симферополе?

— Конечно! — кивнул тот. — В Евпаторию теперь ехать оттуда куда удобнее, чем из Севастополя. Можно на пригородный поезд сесть — куда дешевле, чем на такси.

— Боюсь, Натали не согласится, — улыбнулся отец. — Хотя… Может, правда такси из Симферополя взять?

Он был высоким, широкоплечим и полноватым. Черные волосы на висках уже кое-где тронула седина. Он смотрел куда-то через пути и вдруг по-мальчишески прыгнул через них к киоску, где продавалась минеральная вода. Всеволод Эмильевич весело посмотрел на него и почему-то улыбнулся. Я подошел к окошку нашего купе и постучал маме. Она оторвалась от книги, затем внимательно взглянула на меня, но вдруг улыбнулась и тоже помахала мне рукой.

— На обед сходим вместе в вагон ресторан? — кивнул отец, вернувшись с тремя бутылками «Нарзана».

— Конечно, Валериан Сергеевич! — ответил наш попутчик, выпуская облако дыма.

Мой отец тоже нащупал пачку «Иры». Я с интересом смотрел, как служащие в красных комбинезонах тянут шланги к нашему паровозу, открыв люки.

— А в обед Каховка будет? Где Врангеля били! — сказал я. — Папа тогда был в Польше. Да? — спросил я.

Отец засмеялся и подмигнул мне. Он не часто бывал дома, но с ним я не боялся говорить глупости, в отличие от мамы.

— А я как раз там был, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Увидишь, что такое полынная степь!

Небо становилось немного матовым — то ли от солнца, то ли от того, что лето пошло на вторую половину. Я улыбнулся и вдруг вздохнул полной грудью. Скоро я увижу Каховку, «гнилое море» Сиваш, потом башни маяков на взморье. «И в Китае победим — непременно победим», — думал я, глядя на прибывший эшелон с красноармейцами.

Настя

Солнечные лучи били прямо в глаза. Я взглянула на часы, потянувшись на кровати. Десять утра. Надо было вставать, но ужасно не хотелось вылезать из-под простыни.

— Настя, поднимайся, — раздался мелодичный голос мамы. — С добрым утром. Я уже приготовила кашу, стоит на плите.

— Уже встаю, — протянула я в ответ.

Мама улыбнулась. Я тоже.

Я всегда восхищалась мамой: высокой, тонкой, с золотистыми волосами, заплетенными в тугую косу. Ее голубые глаза весело смотрели из-под длинных ресниц. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом: осенью — в белом плаще и высоких коричневых сапогах, летом — в коричневом деловом костюме или коротком синем платье и белых туфлях. Люди с уважением называли ее «Светлана Эдуардовна», а для меня она просто мама. Я росла любимицей, однако мама могла и поругать меня, но особых проблем я не доставляла.

Сейчас мы отдыхали в Гурзуфе, сняв уютный номер. Изучать достопримечательности я не очень любила, точнее, мне гораздо больше нравилось купаться и нырять. Мама улыбалась, когда я забирала с пляжа очередную порцию камушков. Мне действительно нравилась такая коллекция. И такие, и сякие, и белые, и черные… Попадались даже синие, а вот зеленые я найти никак не могла. Сейчас они лежали ровным рядом на прикроватном столике. Только вот без воды они как-то быстро потеряли свою прелесть.

— Настя, не спи. Я пойду в магазин, — голос мамы вернул меня с небес на землю.

Быстро поднявшись и натянув красное платье, я расчесала волосы, после чего спустилась на кухню. Подходя к кастрюле я заметила за одним из столиков зеленоглазого худощавого брюнета в прямоугольных очках. На вид, моего ровесника. Его черные прямые волосы были слегка растрепаны. Незнакомец ел лапшу, и было немного смешно наблюдать за тем, что некоторые макаронины валились с вилки.