Пыль

— А почему тут такой вокзал? — изумился я, глядя на громадное здание из красного кирпича, украшенное деревянной башней с часами.

— При царе строили еще… Тогда царский министр Витте хотел пофорсить: смотрите, мол, какие у нас вокзалы! Денег бросали немерено, да все ни на что…

— Нас заправлять не будут? — я посмотрел на красную водонапорную башню. На путях за вокзалом раскатисто проревел готовый к отправлению паровоз.

— Нет, нас в Горловке заправят, там паровоз менять будут. Скоро уже, — кивнул он.

Девушка на перроне махнула флажком, и поезд помчался вперед. Мы со Всеволодом Эмильевичем сразу пошли умываться. Когда я вышел из уборной, то с удивлением заметил, что станция словно и не кончалась. Мимо постоянно шли по три-пять путей на фоне терриконов. Некоторые пути улетали под горку, где стояли по десятку товарных составов.

— Грузовые горки, — махнул мне попутчик. — Там держат составы для переформирования.

— А это как? — не понял я.

— Вот смотри. Нужен нам в Ленинграде уголь? — Я кивнул. — А как его везти из Артемовска в Ленинград? Не будешь же ты гонять составы каждый день то в Ленинград, то в Псков, то в Казань?

— Это сколько надо гнать составов из одного Артемовска! — задумался я. Мимо нас мелькало небольшое озеро, заросшее камышами и залитое мазутом.

— Молодец, просек! Вот и везут уголь сначала до ближайшей узловой станции, Горловки, ну, а там решают, куда с чем вагоны отправлять. А пока решают — их на горку ставят, чтобы нам ехать не мешали, — подмигнул он.

Утреннее небо становилось все более синим. Всеволод Эмильевич нажал на желтую ручку купе и открыл дверь. Мама уже проснулась и сидела у окна, надев белую блузку, темно-синюю юбку до колен и белые босоножки. Хотя мать только собиралась умываться, она уже успела причесать кудрявые каштановые волосы и достать пудреницу.

— Доброе утро, Наталья Филипповна! — улыбнулся ей наш спутник,

— Доброе, — мягко улыбнулась мама в ответ. — Алексей, ты умылся? — строго посмотрели ее карие глаза. — Подожди, дай посмотрю, не дергайся. Опять уши как у свинЬюши! — Это слово мама выговаривала всегда с забавным акцентом.

— Мама… — поезд как раз мчался мимо горки, заставленной составом с углем.

— Без мам! Немедленно почисти их в коридоре, потом возвращайся завтракать!

— Угу… — мне было не слишком приятно, что мама так жестко ставит меня на место в присутствии соседа, которому я хотел показаться взрослым. — Мама, я могу выйти погулять в Горловке?

— Алекс, что за чушь? Ты можешь отстать от поезда! — поморщилась мама.

— Не волнуйтесь, Наталья Филипповна, я выйду покурить и возьму с собой Алексея. Он отличный собеседник! — улыбнулся наш сосед.

— Что вы, Всеволод Эмильевич, мой не стоит такого внимания, — махнула рукой мама. — Алексей, немедленно почистил уши, я сказала! Зубы почистил?

— Да, — пробормотал я и вышел в коридор. Деваться было некуда: врать маме было невозможно.

Мое торчание в коридоре оказалось недолгим: поезд уже тормозил на станции Горловка. В отличие от Дебальцево здесь ревели разом несколько десятков паровозов. Служащие тянули шланги от водонапорной башни, готовясь заправлять наш новый паровоз. Всеволод Эмильевич вышел в коридор с пачкой папирос. Я с удивлением заметил, что теперь он был в сером френче, на котором красовался Орден Красного Знамени. Такого не было даже у моего отца, хотя он долго работал в Исполкоме Коминтерна, а теперь стал начальником цеха на одном из заводов. Мы охотно подошли к металлическим ступенькам и спрыгнули вниз.

Я был привычен к запаху табака: отец курил не переставая, и мне казалось, что табак — это просто часть жизни. Мать кашляла, прогоняла табачные облака, требовала от отца курить в другом месте, но я всегда находил в нем что-то приятное. Поэтому я только сладко потянул носом, когда наш сосед задымил.

— Всеволод Эмильевич, — спросил я, — а когда закончится Донбасс?

— В Чаплино, — не задумываясь ответил он. — Это финальная станция для сортировки угля. — Ох там вокзал красивый, увидишь! — прищурился он на утреннее солнце.

Рядом с нами по соседнему пути просвистел паровоз — видимо, наш, который отцепили от поезда. Да, это был настоящий узел. Приходили и отходили поезда. Столбы дыма бесконечными лестницами подымались к небу. Я подумал что пришла пора реализовать мой план: расспросить нашего попутчика про Китай.

— Всеволод Эмильевич, — тихо спросил я, — скажите, пожалуйста, кто такой Чан Кайши? Я просто газету вашу утром видел, простите, — притворно смутился я, чтобы он не заподозрил меня в подслушивании ночного разговора.

— Чан Кайши? — наш попутчик посмотрел на высокий железнодорожный мост по которому спешили рабочие и торговки с фруктами. — Он глава Китая, точнее одной из его партий — «Гоминьдана».

— А он за нас или против нас? — спросил я, глядя на ползущий новый паровоз. Громко рыкнув, он обдал нас белым паром с ног до головы.

— Сначала был за нас, а потом предал и стал преследовать коммунистов, — Всеволод Эмильевич затянулся сладко табаком. — Англичане его перекупили, — пояснил он.

— Выходит… Мы проиграли? — с грустью спросил я. Наш паровоз как раз подполз к водонапорной башне, где его стали заправлять из шлангов. На башне висел огромный плакат: рабочий с молотом разрубает цепи, опоясавшие Землю.

— Нет, не проиграли, — покачал головой мой собеседник, улыбаясь, словно был доволен моим вопросом. — Не проиграли! Любой другой политик был бы для нас хуже Чан Кайши во много раз. Он давно бы продал Китай японцам, и тогда японская армия стояла бы у нашего Дальнего Востока. Да и коммунисты продолжают борьбу против Чан Кайши. Есть ещё порох в пороховнице, а табак в кисете! — весело заключил он.

— А я видел японских военных в «Ниве»! — похвастался я. — Они в черных мундирах и с шашками до земли. Все пехотинцы. А наши — на конях!

— То когда было, — махнул рукой наш спутник, — задолго до революции! «Нива» — дореволюционный журнал. А теперь у японцев самая сильная армия в мире.

— Самая сильная — наша, Красная Армия! — обиделся я. — Пусть только сунутся: Блюхер их там враз расколошматит!

— Ну, это само собой разумеется, — тепло улыбнулся он. — А вот у буржуинов самая сильная армия — японская. — От соседнего пути медленно пошел пассажирский поезд. Я с интересом прочитал его название «Симферополь — Омск».

— А коммунисты в Китае победят? — с надеждой спросил я. — Правда?

— Правда, — снова выпустил табачное облако Всеволод Эмильевич, — только путь к этому не близкий. Труднее им в Китае, чем нашим было, понимаешь?

— А почему труднее? — не понимал я, глядя на башню. — Наши и Колчака, и Деникина и всю Антанту побили!

— В том-то и дело, — закурил новую папиросу мой попутчик, — что большевики могли объединять народ против Антанты и Колчака. А в Китае все раздроблены понимаешь? Вроде нет врагов, как Антанта, как бы все свои со своими воюют — в этом и проблема.

Я пытался понять в чем проблема, но не очень получалось. Проводник с бородкой махнул нам рукой, и мы пошли в вагон. Сейчас мне ужасно хотелось, чтобы поскорее была большая станция Чаплино, где мы снова прошлись бы со Всеволодом Эмильевичем и продолжили наш разговор. Мы вошли в вагон. Проводник стал поднимать черные металлические ступеньки, как вдруг Всеволод Эмильевич хлопнул меня по плечу и сказал фразу, навсегда врезавшуюся в мою память:

— Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае. Нет, не проиграли, поверь!

Я не привык показывать своих чувств: мама строго запрещала мне это. Но теперь я понял, о чем они разговаривали ночью у окна, когда я проснулся под свет фонаря. Поезд набирал ход, и паровозы вокруг снова ревели, спеша прицепиться к составам.

— Все могло быть хуже, поверь! — хлопнул меня по плечу наш попутчик, словно я был его старым товарищем в партии. От этого хлопка мне почему-то стало ужасно хорошо, и паровозы вокруг словно мчали меня в новую жизнь.

Отец уже встал, и уткнулся в свой журнал, который он читал бесконечно. Мама, недовольно покачав головой, дала мне полпачки «шахматного печенья» с чаем. Мы разговорились. У Всеволода Эмильевича, как оказалось, жена Светлана и дочка Настя отдыхали в отеле под Гурзуфом, а он спешил к ней после важного дела. Из-за него он сел на поезд не в Ленинграде, как мы, а в Курске. Наш попутчик в свою очередь поинтересовался, почему отец зовет мою маму «Натали» на французский манер.