Пыль

— Спокойно, — открыл я дверь. — Я здесь.

На улице было еще совсем темно, и свет от плафона освещал привычные парты с пошарканной синей краской.

— Ты принес что-то для стенгазеты? — Антон смотрел на меня так, словно я задолжал ему гривенник, а Ирка жалобно хлопала длинными ресницами, словно умоляла: «Ну сделай хоть что-то!»

— Принес… Такое от чего закачаетесь! — произнес я нараспев, словно наслаждаясь триумфом. — Вот, держи.

Я раскрыл свой черный кожаный портфель: мою гордость. Такого портфеля не было ни у кого в классе. Отец купил его в Германии четыре года назад, когда ездил туда по делам. Ирка жадно смотрит на него: любит красивые вещи. Порывшись, я достал открытку с видом Эйфелевой башни, на которой было написано по-французски: «Долой соглашательскую политику Эррио!» Эту открытку французской компартии я буквально выцыганил у мамы для стенгазеты. Помню, как она со вздохом достала ее из ящика нашего полированного стола.

Антон и Ирка уставились в открытку, словно она была диковинной ракушкой. Впрочем, говоря по совести, завидовать надо было не им, а мне. С чем-чем, а с рисованием у меня всегда было отвратно. Краски расплывались за контуры, а линии выходили кривые. Фигуры получались неправильные и кособокие.

К ноябрьским праздникам наш класс, как и все остальные, должен был выпустить стенгазету. Поразмышляв немного, решили, что активом газеты будут Антон, Ирка, я и Настя. Газетой, назвать это, было, конечно, трудно. Брали большой лист ватмана и наклеивали на него разные картинки. Взрослые нам не помогали — пусть, мол, дети учатся сами. Мы учились, смотря во все глаза на газеты старшеклассников.

Между нами и старшими учениками всегда была пропасть. Одни, заканчивавшие школу, еще помнили Гражданскую войну, первые пионерские костры и Ленина. Другие, те, кто сейчас шли в седьмой и восьмой классы, росли в бесконечных спорах о скорой победе коммунизма. Мы, кажется, были уже «просто детьми», живущими в обычном мире. Мы не знали их проблем — одной обшарпанной куртки на два года, хождения босиком по летним лагерям или бесконечных пионерских собраний и самохарактеристик. Для них мы были, наверное, слишком сытыми и инфантильными. Во всяком случае, газету мы клеили не клейстером и даже не конторским, а уже канцелярским клеем. Когда Ира достала этот прозрачный тюбик из портфеля, многие смотрели на него как на роскошь.

— И это еще не все! — заключил я и достал из портфеля следующий трофей: вырезанную из журнала фотографию, изображавшую забастовку рабочих в Бостоне.

— Здорово… — пролепетала Ирка.

— Так, международка есть… — кивнул Антон с видом знатока. — Надо подумать, что про нас дать.

— Я тоже принесла! — Ира достала из портфеля две аккуратно вырезанные газетные фотографии: строящаяся Магнитка и только что пущенный воронежский вагоноремонтный завод имени Тельмана. Возле последнего была изображена огромная железнодорожная станция, доверху набитая цистернами на колесах. При взгляде на них мне сразу стало неуютно.

— Назовем «Стройки Пятилетки»? — предложил я. От мамы я усвоил, что никогда нельзя думать одному о грустном.

— Ага… Насть, с тебя рисунки, оформление…

Ирка наморщила носик, всем видом показывая: мол, я рисую не хуже Насти. Это было так забавно, что мы с Антоном едва не прыснули. Настя, похоже, ничего не заметила…

— И что-то такое еще… Яркое нужно… — сказал Антон. — Веселое… — Он, видимо, вошел в роль журналиста.

— Не волнуйся… У Француза спишу! — раздался бойкий голос вбежавшего в класс Женьки.

— Не стыдно постоянно списывать и на подсказках выезжать? — журил его вечно серьезный Мишка. Очки с детства придавали ему серьезный и строгий вид.

— Тебе-то что? — огрызнулся Женька.

— А то, что нельзя жить на подсказках то Влада, то Леши! Сам ты как без них будешь?

— Они товарищей не бросают в беде. Не такие жмоты, как ты! — фыркнул Женька.

Миша усмехнулся и сел, насупившись: явно что-то задумал. Другие ребята тоже стали заполнить класс. Лера Кравченко открыла портфель и достала чернильницу. Юлька Янова с легкой завистью смотрела на нас: почему, дескать, меня не взяли в стенгазету? У нее были удивительно сияющие зеленью глаза, от чего она иногда напоминала крупную кошку.

— Юль, иди к нам! — позвал ее я. — Подскажешь?

Услышав такое предложение, Юлька сразу забыла про свой важный вид и побежала к нам. Сегодня она была в черном платье с белым воротником и рукавами, которое со стороны казалось словно сшитым под нее.

— Юль… Подскажи, чтобы нам веселое в газету нарисовать? — спросил я.

— Янова не в редколлегии, — насупился Антон. Он, когда сердился, всегда забавно надувал губы.

— Тебе жалко? Возьмем в помощь! — охотно сказала Ирка. Она, похоже, была рада, что не ей придумывать новое.

— Веселое… Веселое… — замялась Юлька, не обращая внимание на насупившегося Антона. — Взрослые обычно рисуют что-то такое… Карикатура… — по слогам сказала она.

— На что? — спросила Настя.

— Может, как Женька сдирает контрольные? — чуть нараспев сказала Юля. — Или как он сидит с большим ухом и ждет подсказки?

— Тогда и на Иванова рисуй! — раздался нервный голос Женьки под общий смех. — А ты что смеешься? — повернулся он к Владу. — Друг называется.

— Ну уж извини, — важно ответил тот.

Настя тепло усмехнулась. Она словно показывала, что со стороны эти их «ссоры» даже на ссоры не похожи.

— С ухом Женька на чертенка похож будет, — Юлька ехидно приподняла бровь. Ее слова снова вызвали общий смех.

— И что? Между прочим, черти первыми выступили против тирании Бога! * Они веселые и смешные. Первые революционеры вообще!

— Эк ты загнул… — посмотрела на него Лера.

На этот раз засмеялись все. Даже задумчивый Мишка.

— Даа, Женька чего только не придумаешь… — покачала головой Настя. А мне вот эта мысль ужасно понравилась.

— Ну, а что? — спокойно сказал я. — Можно и нарисовать. И написать вверху «Долой поповщину!»

Антон, Ирка и Настя с интересом посмотрели на меня. Юлька затеребила рукав платья: кажется, идея пришлась ей по душе. Только, похоже, она жалела, что не ей пришла в голову эта мысль. Довольный Женька вскрикнул и, положив портфель на колени, отбил барабанную дробь.

— И как это будет? — хлопнула ресницами Ира.

— Да просто… Веселые черти дают пинка старенькому Богу с трона, и тот летит вверх тормашками! — развил мысль Антон. — Решено, значит! Насть, с тебя черти!

Ребята начали смеяться, но тут как раз прозвенел звонок. Лидия Алексеевна вошла с журналом и велела всем занимать места. Ничего не поделаешь: обсуждение чертей отложим до следующей перемены. Зато меня сразу ожидала радостная новость: контрольную я все-таки написал на «пять», и мог не волноваться за оценку в четверти. Незнам получил свою четверку и тоже весело сопел от счастья. Сейчас я, глядя на портрет Маркса, начал рассказывать ему нашу затею про веселых чертей.

— Ты бы, Суховский, подтянул рисование, — с грустью сказала Лидия Алексеевна. — Ну что это такое: пятерки по всем предметам, хоть и болтать любишь, а рисовать никак не получается?

— А ведь странно: у французов было много великих художников, — съехидничал Мишка. Лерка, Маша и Женька прыснули; Ирка тоже едва сдержала улыбку. Я послал Иванову гримасу.

— Ну, а что мне сделать? — горько вздохнул я, глядя рассеянно на доску. Незнам подмигнул мне: мол, не переживай, все будет отлично.

 — Стараться. Учиться перспективе. Или хотя бы не заливать краски за контуры, — добавила Лидия Алексеевна, сама едва подавив улыбку. — Контуры для того и существуют, чтобы ты, Суховский, за них не залезал.

Я подвинул чернильницу и неторопливо повертел ей. Хорошо все-таки, что рисование не идет в обязательные оценки!

Настя

Антон все еще ворчал по поводу того, что Женька с Юлькой влезли в редколлегию, но мы с Ирой и Алексом не видели в этом ничего плохого. Правда, Ира радовалась не столько приходу Юльке, а тому, что Антон отстал от нее: ведь никаких веселых идей она не предложила. Мне самой, помимо праздничных виньеток и веселых чертей, предстояло нарисовать вверху еще крейсер «Аврора» с алым прожектором, с чем я благополучно справилась.