Завещание Петра

— Я по поводу Николая Валерьевича Захарова, —начал Виталий.

— К вашим услугам.

— Примерно неделю назад к вам обращались из милиции за консультацией относительно дневника Захарова.

Оксиновский перевел взгляд на книжную полку, вспоминая. Результатом этих размышлений было то, что врач снова посмотрел на Ларькина и поощрительно произнес:

—Так.

— Вы помните, что вы написали в своем заключении?

— Паранойяльный синдром. Что я ещё мог написать? Захарова я наблюдал ещё в 1988 году, когда он поступил на стационарное лечение в состоянии кататонического ступора. Старый знакомый.

— Вы не могли бы рассказать немного подробнее о его заболевании?

Литий Нукзарович мельком взглянул на свои сцепленные кисти рук, лежавшие на столе, и сообщил:

— Обострение, с которым он к нам поступил, было следствием неблагоприятной семейной обстановки. Надо сказать, что состояний такой тяжести у больного Захарова с тех пор не наблюдалось. А наблюдались сверхценные идеи и бред изобретательства при отсутствии галлюцинаций и без выраженных изменений личности. При этом больной может рассуждать о реальных фактах и событиях, но истолковывает их предвзято, односторонне, подкрепляя свои суждения цепью доказательств, далеких от объективности и игнорирующих логику. Параноические идеи характеризуются постоянной разработкой бредовой системы доказательств, постоянным привлечением все новых и новых фактов в пользу своей идеи, с искаженной интерпретацией событий. Характерно, что поведение больного в ситуациях, не относящихся к бреду, остается нормальным, без изменений сознания, личность при этом вполне трудоспособной. Госпитализация в таких случаях проводится только с согласия пациента. Я не считал эту меру необходимой. А содержимое тетрадки, которую мне показывали, —это явный параноический бред.

Виталию не к чему было придраться.

— Может быть, вы запомнили что-то из этого содержимого?

— Я? — врач сверкнул на Ларькина гипнотическими очами. —Христос с вами. Я завален работой, Сергей Тимофеевич. Не ставил себе такой цели.

— А всё-таки?

— Нет. Не помню, —решительно сказал Оксиновский. —Да и зачем?

Ларькин решил пока не говорить о пропаже тетради.

— Сергей Тимофеевич, — воспользовался образовавшейся паузой психиатр. — Вы не могли бы мне в двух словах, насколько это возможно, прояснить ситуацию вокруг нашего больного. Я должен принять меры, он в марте обязан был зайти, но так и не появился...

— А вы не в курсе?

— Доходят какие-то невероятные слухи об инопланетянах во Втором Восточном поселке. Но не могу же я полагаться на слухи. А милиционер, который показывал тетрадь Захарова, ничего не сказал, только сделал таинственное лицо, словно сам был одержим сверхценной идеей. Ну, тогда-то, положим, март ещё не кончился, а сегодня уже второе число. Вот у меня и пометка в настольном календаре: «Захаров —узнать». Я понимаю: служебная тайна, но нам же тоже надо как-то работать...

Ларькин не стал возражать и вкратце рассказал врачу о происшествии на 37-й линии. Оксиновский слушал, не выказывая удивления или недоверия. К концу рассказа на лице его наметилось скорее выражение снисходительного сочувствия или легкой насмешки.

— Странно, —произнес он, выслушав капитана. —Они же должны были первым делом показать этого Иванова нам. Симптоматику алкогольного делирия вам нужно пересказывать?

— Нет, —сказал Ларькин, —но последующие поступки Иванова говорят не в пользу белой горячки. Думается, что у милиции были основания считать его здоровым... Да и соседи видели необычный свет у дома Захаровых.

Врач покачал головой:

— Это мог быть обычный автомобиль. Спецмашина с дополнительной фарой. Аварийка какая-нибудь. В том районе не было аварии? Свет, газ, теплотрасса?

Ларькин, ничего не сказавший про неисправность уличного освещения, оценил точность попадания.

— Или ещё железнодорожники на таких ездят, собирают в экстренных случаях поездную бригаду, — продолжал врач. — Машина, кстати, могла спровоцировать наплыв галлюцинаций у Иванова.

— Интересная версия, —отозвался Виталий.

Литий Нукзарович расцепил пальцы и сделал жест: дескать, чем могу, но упаси Господи вмешиваться в ваши дела.

— Нам тоже нужно что-то предпринимать, причем официально. Скорее всего, я обращусь в милицию с просьбой объявить розыск Захарова. Ведь этого до сих пор не сделано?

«Мне кажется, по этому делу вообще ни черта не было сделано. МВД теперь выкручивается, как может, но забеспокоились они только, когда из Москвы запрос пришёл», — подумал Ларькин.

— А наш больной, вероятнее всего, поссорился с матерью и покинул её дом в состоянии сумеречного расстройства сознания. Он мог уехать на любой попутке, на той же аварийке. Да просто пешком уйти. Поводом для семейной ссоры могло быть что угодно.

«Та же тетрадка, —подумал Ларькин. —Как у него складно всё получается…»

— Надо его искать, —уверенно заключил психиатр. В дверь постучали, и вошла медсестра. —Литий Нукзарович, к Вам ещё посетители... из органов, — проговорила она, уступая дорогу так поспешно, словно сзади её толкали. На пороге кабинета показались Борисов и Мозговой.

— Так значит, никаких фамилий не припоминаете? — спросил Борисов. — Не буду скрывать, Литий Нукзарович, тетрадь в милиции затерялась —да, представьте себе, — то, что вы можете вспомнить, представляет для нас сейчас большую ценность.

Оксиновский задумчиво поиграл карандашиком.

— Нет. Ничем не могу вас порадовать. Понимаете, каждый день столько фамилий, людей, болезней. Обследования, проблемы —порой не помню, что вчера было, а не то что десять дней назад.

«Однако мои имя и отчество запомнил с ходу», —отметил про себя Ларькин.

— Много работы? — понимающе спросил Борисов.

— Её и раньше хватало, — врач метнул свою маленькую гипнотическую молнию в Борисова. —Ас 1992 года совсем невпроворот.

В его взгляде и интонациях сквозил сдержанный упрек, словно Борисов и его контора непосредственно несли ответственность за то, что у психиатров прибавилось работы. Себя Юрию Николаевичу не в чем было упрекнуть —он в 1992-м служил в Таджикистане и делал все от него зависящее, чтобы в том же Оренбурге жилось сравнительно спокойно. Сравнительно с тем, как жилось русскому населению в Таджикистане. А вот Контору... Контору он и сам мог бы во многом упрекнуть.

Медсестра принесла историю болезни Захарова. Врач раскрыл вместительную папку и нашел нужную страничку.

— Вот, он приходил к нам в последний раз 18 февраля.

— Литий Нукзарович, вы, конечно, не помните, кто ещё был у вас на приеме в тот день?

Оксиновский чуть улыбнулся виновато.

— К сожалению, не помню.

— Как бы нам это выяснить?

— Только по историям болезней... Но это долго.

— Ничего страшного, —вмешался Ларькин, быстро посмотрев на майора. — Мы сами этим займемся. Литий Нукзарович, вы не могли бы объяснить мне на месте, в регистратуре или в архиве — там, где у вас хранятся личные дела… то есть истории болезней — принцип устройства вашей картотеки? Я, с Вашего разрешения, поработаю сегодня у вас в архиве.

Ларькин поднялся со стула. Он рассчитал интонацию своей просьбы так, что отказать врач не имел никакой возможности. Они ведь были не на тренинге, где такие вещи проходят безнаказанно. Оксиновский тоже встал и проводил Виталия к выходу. Когда он открывал дверь кабинета, Ларькин чиркнул взглядом по майору и посмотрел на настольный календарь врача.

Когда они вышли, Борисов подошел к столу. Календарь был открыт на текущей дате, и на этой страничке среди двух хозяйственных заметок значилось: «Захаров — узнать». Заложив большим пальцем этот листок, майор пустил календарь, как карточную колоду, в обратном направлении, к февралю. Двадцатое... девятнадцатое... семнадцатое. Майор ещё немного полистал календарь, чтобы окончательно убедиться, что листок «18 февраля» в нем отсутствует.