Страница 17 из 31
«Я сделал всё, что нужно. Получил деньги. Поехал домой, и только в поезде сообразил, что это Высоцкий, я же как-то не узнал его даже тогда, да и состояние не то было: ну Вовка и Вовка… а тут вдруг до меня дошло! И так мне плохо сделалось, что я его тогда к себе не пустил, не пригласил! И если бы я мог вернуться, да трижды бы я на эти деньги… ну задержался бы ещё в Москве как-нибудь! Ему же вправду надо было, чтобы я услышал… А потом, вдруг – через несколько лет слышу я эту песню, и там – всё точно так, как я и рассказывал ему в тот раз…»
Когда я приходил к Вилю, он усаживал меня в кресло, доставал орешки, и мы начинали беседы среди его книг и Баха… или джаза. Обычно был либо Бах, либо джаз… Виль Мустафин – сын «врагов народа», некоторое время проведший в специальном детском приёмнике НКВД именно для таких как он детей… Ему повезло. Его сумел вытащить дед. И потом – дать свою фамилию, официально «усыновив», избавив, таким образом, от клейма «сын врага». Но вскоре дед умер. Мальчика воспитывала тётка…
Для меня важным делается всё, поэтому я стараюсь ничего не упускать из того, что случайно приходит… всё важно. Маленький четырёхлеток Виль бегает по деревянному полу коммуналки наперегонки с ягнёнком, которого зимой держат прямо тут же в доме, потому что на улице холодно. Соседи по коммуналке терпеливые, никто не делает мальчику замечания… Так весело скачут по коридору четыре маленьких серебряных копытца и ещё два – сандалики малюсенького сироты, смеющегося заливисто в унисон меканью ягнёнка.
Что может быть важнее этого?
Мы сидим с Вилем у него дома, где-то за год до больничной скамейки. Я в кресле. Звучит Бах… или джаз. Виль вспоминает…
«Жил в Казани один странный дурак… и вот однажды я встретил его на улице. Я никогда не забуду! Идёт он… и как-то гордо так идёт, даже походка какая-то у него стала величавая, и грудь колесом, а на груди – чернеет что-то… Присмотрелся – а это ордена! Только бумажные, вырезанные из газеты «Правда»… и так он шёл, этот дурак, с бумажными орденами, вырезанными из газеты, гордо так, что будто все должны видеть сейчас его важность… и так мне страшно стало от этих бумажных советских орденов, которые дураку в его глазах придавали столько значительности…»
Художник из фильма Пазолини разрисовывает церковный купол…
Кто помолится о нас? Кто помолчит о нас?
Я пришёл к Вилю и сказал, что буду писать о Бахе!
– О-о-о! Если ты сможешь – это будет великое дело!
И он дал мне свой диск Баха. Первое, что он попросил, оказавшись в больнице, – ему принесли Баха, и он успокоился: больше ничего не надо… А через месяц его отпустили домой умирать, и я пришёл к нему. Был август. Жить Вилю оставался месяц. Это была наша предпоследняя встреча…
Я сказал, что буду писать о Бахе…
Он дал мне свой диск, тот самый, что был у него в больнице, и ещё книгу о Бахе, одну из самых умных книг о нём, которую написал бывший органист, потом – ставший врачом и лечивший детей в Африке…
Я именно через Баха вдруг понял однажды, что мне мешает… Ибо, когда я слушал Баха, – я не слышал отдельных нот. Но я слышал только Глас Божий, Божью музыку!
Я смогу написать Глас Божий как молчание… Или вернее – я попробую. Смогу ли я? Не знаю. Но я вдруг понял, что знаю, как бы я хотел писать… мне мешают слова, я хочу писать молчание. Молчание как молитву.
К тому времени я уже написал свою поэму про Тарковского, последнее кино которого – «Жертвоприношение» начиналось и заканчивалось Бахом.
А мою ту поэму я закончил так:
«Я что-то понял только в самом конце, что-то важное, о чём бы хотел написать поэму. Но нынче у меня нет уже никаких сил на это, поэтому я заканчиваю нынешнюю. Это право каждого человека на деяние, пусть на бессмысленное деяние, но во спасение мира… И нет, пожалуй, никакой надежды, и даже наверняка – на это деяние. Но ты всё же веришь, что через него – не зря прожил! А жил для чего-то важного на свете, и вот совершаешь это деяние…»
И там ещё был такой стих:
И вот пришло время моего деяния, вернее – моего недеяния, моего молчания…
Я стою перед зрителями… расставлены стулья.
– О-о-о! Если у тебя получится, – сказал мне тогда Виль…
А потом – через месяц я видел его последний раз, за день до того, как он скончался. Виль превратился в дерево. Руки его и ноги совершенно высохли. Это был совершенный тончайший скелет, на который была нанизана улыбающаяся голова.
И потом Виль умер, то есть через полтора года после поэмы. Умер, став деревом. И всё у меня соединилось – Иоганн Себастьян Бах и Виль Мустафин… и я написал поэму, но в общем – весь её сюжет вы уже знаете из моих этих несколько путанных рассказов.
Блинова Эльмира Гафуровна
Родилась в 1955 году в селе Кочки-Пожарки Сергачского района Горьковской области.
С 1961 года училась и работала в Казани. В 1992 году уехала в Израиль.
Автор книг: «Сабантуй» (стихи для детей, 1981); «Разноцветное путешествие» (1982); «Городские деревья» (1985); «Будьте добры, пожалуйста» (1989); романа «Пятая группа крови», по которому был снят телефильм.
Умерла в 2013 году.
Золушки
– Ноги! – кричит Лилька, как только я вхожу.
Я вытираю ноги. Она всем так кричит вместо «здрасьте».
Пахнет просто исключительно! Лилька щи варит.
– Фроську видела? – спрашивает она.
Я киваю.
Фроська, я с ней столкнулась в подъезде, это Венера Ренатовна, Лилькина мать, вернее мачеха.
То есть была мать как мать. А потом Маринка раскрыла секрет – неродная. Подслушала своих родителей.
И теперь Лилька её прямо невзлюбила. Раньше мамой звала, а сейчас никак. А со мной Фроськой её называет. По-римски, Венера, по-гречески, Афродита. Значит, Фрося.
Лилька плачет – лук режет.
– Клипсы нацепила! Платье зелёное, а клипсы красные. Кошмар! Светофор!
Я говорю:
– А может, это всё сплетни, ну, то, что Маринка сказала?
– Я документы просмотрела. Мне полтора года уже было, когда она его окрутила, папочку моего. Представляешь, я такая маленькая и уже – сирота!
Лильке себя очень жалко.
– Ну и что, – говорю, – что неродная… Наоборот. Взяла с ребёнком отца твоего. Благодарить должна.
– Ха! – Лилька злится. – Ха-ха! Папочка у меня красавец. Кандидат наук. За него любая пойдёт! Будь он хоть с десятью детьми!
Я пожимаю плечами.
– Сейчас! – Лилька бросает нож, ищет что-то в учебнике. – Вот!
На фотографии – женщина в цветастом платье. На плечах у неё чернобурка с лапками. Ничего. Симпатичная. Губы только узкие. С интересом вверх смотрит. Что там вверху – на фотографии не видно. Я говорю:
– На артистку похожа.
Лилька целует фотографию:
– Это мамочка моя!
– Где взяла?
– Нашла. От меня не скроешь! Увеличу и на стенку повешу. Пусть бесится.
Шум, визг! Это идут Римма и Рита – Лилькины сестрёнки.
– Ноги! – кричит Лилька.
– У-у, как вкусно!
– Как есть хочется!
– А Ритка двойку получила. Ты ей неправильно упражнение написала.