Семя скошенных трав

Я не могу звонить в колокольчик. Опускаюсь на колени, тормошу детей, глажу плечи, лица:

— Братишки, сестрёнки, вставайте. Скорее, родные, мы уезжаем. Надо собрать малышей. За нами прилетели бойцы Армады.

Слово «Армада» действует на мальчиков, как шаманское заклятье: они вскакивают моментально. На девочек — другое: «собрать малышей».

Куда?

Если все говорили, что на Круглом-Тёплом мы в безопасности? Если к нам привозили детей с соседних островов — с Урэ, с Мохового, с Маленького Архипелага — именно потому, что тут безопасно?

Те, кто подходит к Меже — догадались. Или почуяли.

Очень, очень тёплая ночь. Ненормально тёплая. Как дыхание Хэндара.

Потом мы поднимаем малышей, а им хочется спать — и спросонья они ничего не могут понять. Бескрылыши в панике снуют под ногами, бойцы их шугают; Хэглэ спрашивает командира: «А что, их не возьмём?» — и в голосе у него внезапное взрослое понимание. Беспощадное.

— Вещи не берём, ребята! — кричит боец со знаками Силы Хэндара. — Ничего не берём, места мало!

Каменка цепляется за шею Даргэ — и он трётся щекой о гладкий мех, трётся… а ноздри зажаты наглухо. Кто-то из малышей кричит: «Мой осьминожек! Полосатенький! Осьминожек! В гамачке!» Иту проходит к трапу с виноватым видом, в руках капсула с полипом — взгляд умоляющий… ну что я скажу!

А в дисколётах катастрофически мало места, потому что Армада безнадёжно пытается помочь всем, до кого дотянется — и лица у бойцов отчаянные. Подростки заглядывают в салон последней машины — и спускаются на землю. Ребята, перешедшие Межу и уже подошедшие к ней вплотную, отходят от трапов в сторону и останавливаются рядом с остающимися взрослыми.

Хотя им никто ничего не говорил.

Будто все всё поняли без слов.

Только Гюри обнимает двух бельков, постарше и помладше. Своих. Лицом в пух. И отдает младшим сёстрам. Смотрит на меня: всё правильно?

Я складываю ладони. Пальцы дрожат.

Бельки не понимают, тянутся к младшим сестрёнкам. Их уносят.

Несколько бойцов спускаются к нам, останавливаются рядом с наставниками. Гыу гладит бойца по щеке, он чуть улыбается. Пилот последнего дисколёта, стоя на трапе, смотрит на подростков. Говорит самым юным девочкам:

— Пройдите на борт, ты, ты, ты… Братья, пропустите сестрёночку… да, ты, с косичками — и ты, беленькая. Всё. Простите, родные.

Посадка заканчивается. Я подхожу к остающимся детям. К Гюри. К Лу. К мальчикам. К Хэглэ, который присел на корточки и обнимает за шеи ластящихся бескрылышей. Ждать, успеют ли прислать транспорт за нами или… но меня останавливает командир, который обозвал меня круглороткой.

— Сестрёнка, — говорит он, — кто-то из взрослых должен за ними присмотреть. Ты полетишь, наш оператор связи останется.

Я задыхаюсь. Мне больно.

— Я? — бормочу потрясённо. — Но почему?

— Потому что дети хотят, — говорит он. — Беременные девочки хотят. И малыши. И ты пойдёшь. Я — Старший, это приказ.

Я оборачиваюсь и вижу стоящих на трапе Аэти и Лэхи. Они спускаются, чтобы взять меня за руки — и вцепляются в меня изо всех сил. У меня сердце рвётся от тоски и стыда — но Харимэ улыбается и машет рукой, будто хочет сказать: «Пока, увидимся!», и целитель Шакэ говорит: «Иди, иди быстрее, ты их задерживаешь».

Это тоже звучит, как приказ.

И я иду. Я боюсь оборачиваться. Я не могу дышать.

Уже потом, в Эра-Хы, в сутолоке погрузки в транспортник, чувствуя кожей жуткий жар нашего горящего мира, держа на руках поскуливающего белька, рядом с моими беременными девочками — я думаю: чьё место я занимаю?

Тех, кто моложе. Или тех, кто умней меня. Или тех, кто полезней меня — в то время, когда последним каплям нашего Океана нужны ослепительные таланты, а не Тари-Круглоротка.

Бесполезная, никогда не рожавшая Тари. Тари со сломанным геном в самом главном месте Спирали Жизни, глупая Тари.

Которая всё время остаётся среди живых, когда кто-то жертвует собой.

Я всем вам обязана жизнью, погибшие братья и сёстры. Я всегда — в долгу.

Меня будит Аэти: трётся носом о мою щёку, как белёк:

— Сестричка Тари, проснись, мы прилетели. Сейчас будет посадка.

Как — посадка?

Я сажусь в спальном мешке; все кости ломит после долгой погрузки. Кругом уже проснулись и шедми, и люди; все подкачивают в мешки воздух, чтобы превратить их в подобие амортизирующих кресел. Я смотрю на пульт с чужими значками и не могу сообразить, где же эта штука надувается — умница Аэти тут же показывает пальцем:

— Нажми сюда!

— Спасибо, светлячок, — говорю я. Эластичная ткань охватывает моё тело со всех сторон. — Тебе тоже надо приготовиться к посадке, поторопись.

— Я сейчас пойду, — важно говорит Аэти. — Я всем показываю, что делать с мешками. Меня научил Иар.

Иар — новый друг Аэти, он человек.

Как это странно звучит.

Хао, пытающаяся привести в порядок пышную гриву без помощи расчёски, улыбается:

— Аэти, Иар к тебе очень расположен, но это не означает, что надо сесть к нему на голову и прицепиться, как жгучка-липучка — к бродячему раку.

Сравнение со жгучкой приводит Аэти в восторг.

— Мы как симбионты! — радостно соглашается она. — Я его учу про шедми, а он меня — про людей. И я уже умею регулировать спальный мешок, включать приготовитель коричневой бурды, которую люди пьют, и продувать экзоскелет. И Иар мне обещал дать попробовать им управлять, когда мы спустимся на Океан Второй.

— Маленькая сестрёнка будет либо дипломатом, либо контактёром, — ухмыляется пилот Лэнга. — Если, конечно, не замучает насмерть первого человека, который попал к ней в лапы.

— У меня — лапы! — восхищённо пищит Аэти и уносится что-то объяснять доктору Данкэ.

Человек Алесь, взрослый, но безволосый, как мальчик до Межи, говорит, подходя:

— Братья-сёстры, я знаю, вы умираете от голода, как и мы — но потерпите, пожалуйста, до посадки. Сейчас нет возможности включить синтезатор, весь наш энергоблок занят анабиозными капсулами.

Только сейчас я понимаю, что очень голодна, — желудок подвело, как у белька, — но голод меня почти не беспокоит. Мы скоро увидим Океан — вот что я думаю.

Увидим Океан и разбудим детей.

И это будет возвращение к жизни.

Новый мир обещает стать очень странным, — с людьми, которые ведут себя невероятно для представителей своей довольно-таки ужасной расы, — но он у нас будет.

Когда раздаётся свист, означающий начало посадки, и зажигаются сигнальные лампочки, эти отвратительные звуки и резкий свет кажутся мне музыкой и лучами солнца. Возрождением надежды.

Но посадка — это испытание.

Спальные мешки не спасают от болтанки при входе в атмосферу. У меня темнеет в глазах, и по зобу будто катается свинцовый шарик. Но дети в анабиозных капсулах защищены гораздо лучше, поэтому я не беспокоюсь особенно. Просто терплю — до прекрасного момента, когда толчок и тишина дают всем понять, что мы уже находимся на поверхности нашего нового дома.

Аэти, моментально покинувшая мешок, фыркает и говорит, что ни за что не хочет быть астронавтом.

Её товарищ Иар рассказывает, что в рубках звездолётов амортизаторы и система стабилизирования работают гораздо лучше, чем в нашем трюме. Он не убедителен: по-моему, во время посадки ему пришлось даже хуже, чем мне, хоть он и сохраняет лицо.

Люди выбираются из мешков, потирая плечи, спины и поясницы — им, похоже, досталось от турбулентности сильнее, чем нам. Их Земля — довольно лёгкая планета, они непривычные. На нас вдруг напала какая-то лихорадка спешки. Скорее-скорее-скорее… Я вижу, что все это чувствуют, даже Лэнга, как бы он ни пытался владеть собой.

И люди, управляющие звездолётом, об этом догадываются. Они открывают не выход во внутренний шлюз, а грузовой люк, через который мы грузили капсулы.

И невероятное солнце, настоящее весеннее солнце сразу же заливает трюм до краёв — а искусственный свет меркнет, кажется пыльным и серым. Мы выходим на гранитные плиты космодрома, нашего собственного, построенного руками братьев и сестёр-терраформеров, под невероятные бледно-голубые небеса Океана Второго, странно знакомые, будто когда-то снившиеся. Мы стоим и слушаем, как дышит здешний прибой. Ветер, прохладный, солёный и свежий, кажется мне ветром Шеда.