Семя скошенных трав

От снегохода на антигравах и так-то следы не больно глубокие, а метель их до утра так заровняет, что ни один чёрт не выследит.

Девки так и сидели, прижавшись, как замученные зайцы — молча. Не возражали, не истерили. То ли в шоке, то ли с самообладанием у них всё в порядке. А я думал, что хорошие девки, в общем, умеют себя в руках держать — будь они там хоть из другой планетной системы или откуда там ещё.

И какую бы кашу там ни заварили их политики, эти девчонки уж вообще ни в чём не виноваты. Грех обижать сирот. Я не то чтоб истово верую, но это — грех.

Старуха моя тоже молчала. Дулась на меня, считала, что я рискую. Но я думал, что уж прочищу ей мозги на обратном пути — и тоже ровно ничего не говорил.

На месте самая большая трудность была — открыть люк, примёрз, собака. Пришлось повисеть над ним чуток, чтоб отогреть. А там лампу засветил — и девки пошли за мной в этот погреб, будто сразу всё поняли.

Холодрыга там была — до костей. Я сразу включил обогреватель. Но девки, по-моему, не особо и озябли, а Танюха мне сказала:

— Ты убавь обогрев, поджаришь девчонок. У них выше пятнадцати градусов и летом не бывает.

В общем, уже заговорила по-человечески.

Бассейн в надутом виде был метра полтора в диаметре — и я только боялся, что вода не пойдёт. Всё-таки давно уже тут ничего не проверял, а качалка для воды тут ручная, запросто могла где-то проржаветь или примёрзнуть. Я начал качать — и вода, конечно, сразу не пошла. Пару минут я качал и думал, будет или не будет — но вдруг полилась, у меня сразу отлегло от сердца.

Вода, конечно, шла родниковая, неистово ледяная, холоднее самого мороза — но девкам, по-моему, было всё равно. Они вообще холода не боялись: видно, там, на их планете, и впрямь было совсем не жарко. В этот бункер пришли — разделись по-людски, даже сняли валенки. Неудобно им было, наверное, в человеческой обувке с их утиными лапками.

А Оля разделась совсем. Они стыдиться не умели вовсе… хотя, если так подумать, что им людей стыдиться-то? Небось, будь тут их парни, они и стеснялись бы, а мы — напрочь другой вид. Как коровы и лошади, даже, может, как коровы и крокодилы: ничего особенно общего.

Тельце у Оли было, скорее, рыбье, а не человеческое. Или дельфинье. Не то что там детская фигурка, просто не человеческая, да ещё вдоль живота, до самого пупка, шёл такой… даже слов не подберу. Не шов, и не то чтоб на женское было сильно похоже, а будто её живот мог открыться, как ракушка, посредине. А грудок не было даже намёка, даже просто сосков не было, одна гладкая кожа, синевато-белёсая, как у куклы.

Я часто слышал, что шельмы, мол, отвратительные твари. Ну как сказать… Нечеловечные они ужасно, чужие — да. Но чтоб отвратительные… живые твари, по чести, редко бывают отвратительные. Даже паук — такой себе охотник и боец, своеобразная симпатичность в нём есть. Разве что глисты и пиявки совсем уж тошные, но с ними этих девчонок никто бы сравнивать не стал. По мне, они были будто помесь человека с дельфином или там с белухой, а что тут такого уж гадкого? Ну, кровь синяя…

Надо было бы тревожиться, а я шельмочку рассматривал, прям вот рассматривал, как диковинку — ничего с собой поделать не мог.

Только сказал:

— Жаль, что нормального человеческого врача нет.

А старуха только усмехнулась:

— Ну и что бы тут понял твой «нормальный врач»? Их учат лечить людей, а у нас худо-бедно три семестра ксенобиологии было, я хоть немного разбираюсь в чужаках. Не переживай, они легко рожают.

То есть они так легко рожали, что просто диву дашься. Оля залезла в воду, прилегла, чтоб поглубже — и раскрылась, как… как я не знаю что. Это место у неё раскрылось, не соврать, как рот. И Ленка вытащила, совершенно спокойно, детёныша в оболочке. Малую минутку они подождали — и Оля открылась ещё раз, чтоб Ленка достала послед. Может, немного крови и было, только кровь у них синяя, и бассейн у нас тоже синий, почти того же оттенка — и непонятно, насколько Оля кровоточила.

Но ей, похоже, не было особенно больно. Она просто напряглась, пока рожала, — и отдыхала, откинувшись в воде, как от бодрой гимнастики какой-то. А Ленка сняла с детёныша оболочку, они вместе с Танюхой перевязали и перерезали пуповину — и детёныш уже вообще не был похож ни на человека, ни на дельфина, а был похож на плюшевую игрушку пушистенькую, с глазками… на мягонького зверёныша, а не на ребёнка.

И он не плакал и не кричал, как человеческие дети, а как-то кряхтел, будто покашливал. И смотрел на всё громадными, чёрными и странным образом внимательными глазами. Не как новорождённый — у людей так и полугодовалые дети не всегда смотрят.

Когда девчонки стали его мыть под струёй холоднущей воды, мне аж заорать на них хотелось, чтоб не застудили, дурёхи, младенца. Но это, оказывается, тоже было для них нормально… и вот что интересно: чем больше они его отмывали, тем больше он распушался. Через пять минут он был невероятно пушистый, белоснежный и пушистый, как самый чистенький одуванчик. Этот его пух, видимо, не намокал, как у гусака перья: девчонки смысли с него смазку, остатки крови, и он превратился в даже на глаз тёплую шубку.

Этот их белёк очень симпатичный был детёныш.

Вообще, так уж устроено, что детёныши славненькие — чтоб мамка умилилась и не бросила. Такие трогательные… хоть телята, хоть котята. Но настолько миленького детёныша я никогда не видел. И как-то странно это вместе смотрелось: мордашечка эта, с носиком-кнопочкой, длинные белые волоски на бровках, как усы, ладошечки с перепоночками, игрушечные совершенно, почти голубые — и умный взгляд, проницательный, какой-то даже испытывающий, я бы сказал.

А девчонки его кормили пережёванным этим рыбным концентратом, который им синтезировала моя старуха. Кажется, они даже глотали эту дрянь, а потом отрыгивали своему бельку в ротишко. И этот их белёк… он за них цеплялся лапчонками, вот что. Вёл себя, сколько я видел младенцев, не как человеческий младенец, а как ребёнок месяцев уже трёх, если не пяти.

Это было как-то даже страшновато. Но неважно.

Я сказал:

— Вы тут устраивайтесь, обживайтесь, в общем. Тут безопасно, про эту дыру ни одна душа не знает. Еду мы вам оставим, вода есть, качать вот так — да вы уже видели. Мы с Танюхой подумаем, как… что с вами делать теперь.

Ленка ко мне подошла, смотрит снизу вверх, глазища — как зеркальца чёрные, я в них отражаюсь. Аж не по себе.

— Спасибо, — говорит, — Семён. Мы тебе обязаны. Сделаем для тебя всё, что сможем. Вообще всё. Лично я — умру, если велишь.

— Курица, — говорю. — Очень мне надо, чтоб ты умирала. Живи, сестре надо с дитём помогать.

А сам понимаю: никто такие долги не взыскивает, если хоть чуть совести имеет.

Старуха на них всё это время смотрела как-то скорбно и печально, но что думала — бог весть. Ужасалась про себя, жалела их, жалела нас, что ввязываемся непонятно во что… не знаю.

Мы вышли и люк за собой прикрыли.

Снаружи всё мело и кружило, наш снегоход уже стоял в сугробе, и я понял, что люк через четверть часа так заровняет, будто тут с весны никого не было. Если с тепловыми датчиками искать не будут… но я надеялся, что не будут.

А если будут, так, конечно, светить будет далеко…

Но я надеялся, что им в голову не придёт.

А может, земля прикроет и через неё не особо пройдёт тепло, с другой стороны.

В общем, мы уехали оттуда ещё затемно. Всю ночь крутились, а дома появились, когда только чуть-чуть начало светать. И я заводил снегоход в ангар, когда вдруг пискнул коммутатор у меня. Мол, общее оповещение.

Я дёрнулся, конечно. Сдуру подумал: их так ищут, что прям всем-всем-всем: сбежал коварный враг, немедленно сообщите в органы. Пока раскрывал коммутатор, сообразил, что штормовое предупреждение просто.

Но ошибся.

Правительственное сообщение: «Я — Земля, я своих провожаю питомцев». Страшновато: не всегда хорошие новости — но и не слушать нельзя. Что там делается-то на свете…