Семя скошенных трав

Я даже не закрыл его глаза. Сейчас мучает эта мысль — надо было потратить несколько секунд, это у нас общее, надо было закрыть ему глаза — но я так торопился и был в таком ледяном ужасе, что не посмел погоревать даже эти несколько секунд. Я потратил эти секунды на то, чтобы врубить общий сигнал тревоги. Потом выскочил за дверь и понёсся к жилому сектору шедми.

Бежал и думал: только бы успеть, только бы успеть. Сразу понял, за кем бежать в первую очередь.

В казарме ее не оказалось. В кают-компании — тоже. Я сообразил: она искала место, где можно уединиться и закрыть за собой дверь. Понял, где.

Дернул дверь в кабинет психотерапевта — заперто. Постучал. Тихо. Врезал, как учили, чтобы сразу выбить — и влетел с размаху.

Она лежала на тахте в обнимку с плюшевым бельком. На полу рядом стояла бутылка виски, наполовину пустая, и валялся бокал. Из холода меня бросило в жар — я увидел, что её грудь слабо приподнимается, и кинулся к ней.

Затормошил:

— Кые, девочка, только не спи! Проснись, ради бога, проснись! Ну что ж ты, дурочка, ты же знаешь, вы это пойло не усваиваете, я б тебе весёлых грибочков заварил, если уж хотела чуток развлечься…

Она с трудом открыла свои прекрасные русалочьи очи и улыбнулась бледной тенью улыбки:

— Алэсь… мы идём в Океан…

Я не помню, как тащил её в медотсек. Как по дороге тормошил, целовал, тряс — а она цеплялась за игрушечного детёныша и что-то бормотала… У них нет рвотного рефлекса: если пища или питьё миновали зоб — то всё уже, из желудка им деваться некуда. Она всё рассчитала верно. Она была не такая сильная физически, как Рютэ, но не трусливее его, несчастная девочка.

Наша самая юная девочка. Но и она — уже год, как за Межой. Что тут ещё скажешь?

К чести коллег, они быстро поняли. Нам надо было реабилитировать наших друзей-шедми. Честное слово, в тот момент я сам не очень понимал, зачем: мне самому хотелось резануть по горлу, как Рютэ, или, как Кые, хлебнуть чего-нибудь, освежающего раз и навсегда. Я подыхал от скорби и стыда — и понимал, что мы ничем, ничем не можем им помочь. Что смысла и вправду нет. Что их апатия — это безнадёжные попытки как-то удержаться в бесплодном бытии, просто ради дружбы с нами. Как сказал наш милейший доктор Данкэ, «попытка нас достойно похоронить в такой луже, как Море на Эльбе — слишком неприятные хлопоты для вас, Алесь».

Подозреваю, что так рассуждали они все. Погрузились в чёрное отчаяние — в ту самую глубину глубин. Классическая идиома Северо-Западного Архипелага, для поэмы, да…

А мы были готовы плясать вприсядку, лишь бы кто-нибудь из них улыбнулся. Только это слабо помогало. Им не хотелось работать. Им не хотелось развлекаться. Им не хотелось жить.

Они еле теплились. Было понятно, что, даже если мы будем кормить их одними антидепрессантами, долго ребята не протянут. Отсутствие смысла — и для человека-то не сахар, а уж для шедми, одним смыслом и существующих…

Мы им врали. Мы клялись и божились, что КомКон ищет в космосе уцелевших колонистов. И вполне может оказаться, что где-нибудь уцелело какое-нибудь большое поселение. Не надо так падать духом раньше времени. Только благодаря этому вранью они ещё кое-как цеплялись за жизнь. Мы забросили всю работу, пытаясь их развлекать — наших последних… И вдруг, как гром, грянуло сообщение с Земли!

Пять! Пять тысяч детей! Эвакуированные!

Первое, что мы сделали — сообщили ребятам. Апатию с них как рукой сняло. Они все были готовы работать сутками, как угодно, где угодно, они были готовы чистить нам обувь или нашинковать себя на ломтики заживо — только спасите детей, земляне.

И я понял, что у меня теперь тоже есть особый смысл. Эти дети. Ради моего друга Рютэ, чьё тело мы предали здешнему мелкому и полумёртвому морю. Ради нашей маленькой Кые, которая пыталась выкарабкаться после тяжёлого отравления. Ради Данкэ и Хирмэ, ради Амунэгэ, который рисовал и рисовал бельков.

Ради самих детей тоже.

И ради землян. Чтобы хоть немного справиться с убийственным стыдом.

Мы с Данкэ и только что вернувшимся на Эльбу с Земли умницей Юлом отправились к этой станции тут же, как услышали о ней. Просто в ту же минуту начали собираться. И наш Великий и Ужасный, начальник концлагеря, наш истинный босс, не очень-то признанный на Земле, в тот же час разослал по всем каналам КомКона нашим боевым товарищам: «К сведению всех баз КомКона, работающих с шедми. Срочно сообщить шедми, что мы обнаружили космическую станцию с несколькими тысячами эвакуированных с Шеда детей. Возможно, это не единственные уцелевшие дети. Мы принимаем меры для обеспечения их безопасности и поиска других эвакуированных».

Мы надеялись, что это остановит самоубийства среди наших друзей. В конце концов, это были если и не лучшие граждане Шеда, то где-то весьма близко к тому.

Я всё понимаю: мы слишком обрадовались. Дураки, конечно.

По дороге мы упивались новостью, мы её смаковали: пять тысяч детей! Будущее Шеда! Спасение цивилизации! Из искры возгорится пламя, слава тебе Господи, благослови нас Хэталь!

У меня самого было такое состояние духа, что я сам лично сырую рыбу для бельков жевал бы, если бы мои пищеварительные ферменты подходили шедийским малышам. А Юл просто сиял, как арктические льды под ярким солнцем, и соловьём заливался, какие они, этнографы, предусмотрительные: у них несколько профессиональных учителей есть, у них программа обучения аж на четырёх языках Шеда есть, у них шикарный видеокурс «История и культура Северо-Западного Архипелага», для малышей, с красочной анимацией, с четвёртого века, с года цунами, с эпохи Гынтэ Одноглазого…

Ну, мы — дураки, это понятно. Но даже умный доктор Данкэ поддался общему настроению. Присоединился к нашему дуэту третьим голосом: мол, земная скумбрия по биохимическому составу несколько напоминает серебрянку, а мясо крабов — вообще отличная вещь для развития пищеварительной системы бельков, главное — правильно приготовить. Пока будем восстанавливать естественную фауну — если у нас получится её восстановить, но почему бы и нет? — можно меленьких кормить земной рыбой и морепродуктами, у него есть роскошные биодобавки, он всё проверил и перепроверил. А для тех, кто постарше, конечно, будет нужен хороший спортивный комплекс, потому что шедми с рождения необходимо плавать для нормального развития мускулатуры… А мы с Юлом кивали, восхищённо внимая, два идиота…

Эйфория. Быстро проходит.

Военные уже на станции дали нам понять, где мы находимся. Объяснили популярно, что эти дети — тоже военнопленные, и вообще не факт, что их нам отдадут. И как мы вообще узнали об этой станции — не должны были. И лёгкой жизни никто никому не обещал. И станцию с эвакуированными держат на прицеле, несмотря на всё, сказанное персоналом.

А и вправду, вдруг подлые шедми врут?

Предполагается, что шедми в принципе может соврать вот таким образом. Хотя мы четыре года пытались донести до вояк информацию на тему «шедми и дети». Бесполезно. Горох об стену. Они верят не нам, а пропаганде.

Везучие хумансы великолепно узнали за это время, как выглядит стратегическая инициатива шедми. Узнали, чего стоит их военная техника. Как поставлена разведка. Какова тактика космического боя. Они даже выяснили, что Шед опасно нестабилен сейсмически. Но углубляться в психологию коварного врага, чтобы выяснить, как он относится к детям… зачем? Победить это точно не поможет. Быть может, даже помешает.

Чем меньше мы понимаем врага, тем сильнее его ненавидим — и тем непреклоннее воля к победе.

Всё логично.

А нам мгновенно стало ясно почти всё, как только мы прослушали запись голоса Антэ из Хыро, военлингвиста, у которого на лице было написано то самое чёрное отчаяние, что и у ребят на Эльбе. Мы очень быстро сообразили, что — беда. Тут тоже — беда. И начали думать о вещах, которые в момент эйфории никому не пришли в голову.

Нам навязали мальчишку-связиста, но в конечном счёте получилось неплохо: наш визит записали военные, и никто уже не мог обвинить нас в сокрытии или подтасовке фактов. Слишком маленькая удача.