Страница 3 из 19
– Да я бы с радостью, – тяжело вздохнул гомункул и состроил обречённо-расстроенную физиономию. – Но я ж тогда тоже сдохну. Хотя, если ты вернёшь мой камень в исходное состояние… – он не договорил и с лукавым ожиданием посмотрел на алхимика.
Стальной не отвечал.
– Эй, тебе не всё равно, как умереть, а? Помрёшь быстро, это я могу гарантировать. И брать тебя под контроль или поглощать тоже не буду.
Мальчишка не желает использовать алхимию – это факт. Но если надавить на его нынешнее желание, вполне может получиться.
– Серьёзно, я даже согласен сдержать обещание в первый раз в жизни. Это же равноценный обмен, желание на желание.
– Не говори о равноценном обмене, – глухо и отрывисто произнёс мальчишка. – Забудь об этом.
– Элрик, ты алхимик, как ни крути. От этого никуда не деться, это твоя природа. Так же, как и моя – быть гомункулом. Верни то, что принадлежит мне, – его голос стал мягче, он не требовал, но почти просил. Требованиями до Стального не достучишься, а вот по-другому могло и получиться.
– Ты продолжишь убивать, – не вопрос – утверждение. – Можешь не обещать, что не будешь, не поверю.
– Ну, ты ну-у-удный, — гомункул недовольно поморщился. – Какое тебе дело до других людей?
– Не хочу, чтобы они чувствовали то же самое, – Стальной отвернулся к стене.
– М-м, и ради этого ты готов уступить?
Мальчишка проигнорировал его вопрос и на повторные попытки развести на хоть какой-нибудь разговор не отзывался. Элрик не поднимался и даже не шевелился, а Энви уже наскучило смотреть на застывшего в своём горе Стального, которого впору бы назвать Ржавым или Металлоломом. Гомункул поплёлся на кухню – не сказать чтобы большая, но и не тесная, – открыл холодильник. Там было пусто. Ожидаемо, но проверить, не завалялось ли чего, стоило. Зато в хлебнице обнаружился засохший хлеб, что гомункула изрядно порадовало; схватив половину батона, как белка – найденный орех, Энви вгрызся в свой трофей.
Он едва не взвыл от досады: хлеб настолько зачерствел, что разгрызть его можно было, только поломав все зубы. Раздосадованный и злой, гомункул швырнул хлеб обратно и широкими шагами направился в комнату алхимика.
– Элрик, у тебя в холодильнике пусто, как у Глаттони в желудке в первую минуту его рождения! – обиженно взвыл Энви.
Стальной-Ржавый никак не отреагировал. Гомункул громко засопел: он терпеть не мог, когда его так показательно игнорировали. Когда гомункул навис над алхимиком, тот даже не шевельнулся – так и смотрел потухшими глазами, которые напоминали теперь застывший янтарь, в котором ещё бьётся попавшая в липкую ловушку жизнь, но вот-вот оборвётся и угаснет.
– Передумал? – раздался шелестящий голос.
– Я не настолько отбитый, дубина, – нервно огрызнулся гомункул, подавив желание сказать «да». – Мне деньги нужны.
– Пошарь, – безучастно ответил Стальной и, потеряв последнюю искру интереса, отвернулся. Хмыкнув, Энви ещё с минуту постоял над ним, надеясь увидеть ещё какую-нибудь реакцию, а не дождавшись, убрёл выворачивать чемодан, в котором наверняка что-то должно заваляться.
Энви действительно на него злился. У него руки чесались свернуть паршивцу шею. Но где-то в глубине собственной, маленькой, недоразвитой души, он понимал, что Стальной его спас. Вытащил с того света, в буквальном смысле. Появись он парой секунд позже – и от Энви осталась бы горстка пепла, которую Мустанг ещё и ногой растёр бы.
Но теперь из-за него он должен был влачить существование обычного человека. Даже хуже: мирные жители Централа, которым дела не было до заговоров и правительственных интриг, хотя бы могли не опасаться за свои жизни.
Энви решил поискать себе одежду: появись он в том, в чём был сейчас, привлекал бы слишком много внимания, а этого ему хотелось меньше всего. В надежде найти хоть что-то более-менее подходящее, он открыл единственный шкаф: в нём обнаружилось несколько чистых рубашек, штанов, куртка и запасной плащ. И всё это, будто в насмешку, впору Элрику и слишком мало для него.
– В этом доме вообще что-нибудь приличное есть?!
Гомункул с досады пнул мебель и тут же затряс ногой, тихо шипя от пульсирующей в пальцах боли и жалея об утерянной регенерации. Он знал, что человеческие тела уязвимы, но не подозревал, что всё настолько запущено.
Натянув обувь – единственное, что более-менее подошло, – Энви уже вылетел было из комнаты, когда в голову вдруг пришла запоздало мысль: Элрик же алхимик, ему раз плюнуть изменить размер одежды, если нужное количество материала под рукой.
Стремительно вернувшись, гомункул швырнул пару костюмов прямо на алхимика.
– Сделай их немного больше.
Элрик соображал раздражающе медленно: ему понадобилось несколько раз перевести взгляд с гомункула на вещи, чтобы понять, что к чему. Не поднимаясь, он соединил ладони – теперь уже обе из плоти и крови, — но передумал и отдёрнул их друг от друга, как будто заметил между ними что-то мерзкое или опасное.
Одежда прилетела гомункулу прямо в руки, а сам Стальной сжался на своём месте в комок и опять застыл.
– Вот так, да? – в гомункуле стремительно закипало какое-то неприятное, жгучее чувство, которое очень хотелось выплеснуть. – Я, по-твоему, это надеть должен и выглядеть, как клоун?!
– А сейчас не так выглядишь?
Энви зарычал, в порыве бешенства швырнул одежду на пол и бросился к Стальному, но когда узкие ладони уже сжали горло алхимика, гомункул замер, а затем резко отдёрнул руки.
– Зараза, – прошептал он, осознавая, что его обдурили. – Спровоцировать меня хотел, да? Даже не надейся, Элрик. Я ещё жить хочу.
Пусть Стальной избегает алхимии сейчас, когда-нибудь ему надоест. Он же человек, а люди —живучие существа, когда дело касается психических травм. Правда, первое время с ним будет трудно – гомункул даже думать не хотел, насколько. Ничего, он выдержит, у него нет другого выхода: сорвётся хоть раз – смерть. Надо только подождать, пока Элрик более-менее придёт в себя, и втереться в доверие, чтобы однажды вернуть утраченные способности. Устроить бы после этого эффектное прощание с Централом, поглотив столько населения, сколько не успеет убежать… Энви мечтательно сощурился и вздохнул: слишком небезопасно. Разумнее просто незаметно уйти, а отыграться в другом месте, где-нибудь далеко, чтобы Мустанг не дотянулся. Правда, что он будет делать дальше, Энви не знал. Всё своё сознательное существование он служил Отцу, его целью и смыслом жизни был поиск ценных жертв, и теперь, когда власть создателя больше не довлела над ним, гомункул растерялся. Он не знал, каково это – жить только для себя.
Раньше эта свобода выбора была едва ли не главным предметом дикой, едкой, кислотой выедающей изнутри зависти – теперь Энви получил её, эту свободу. И понял, что в ней больше ответственности, чем радости.
Энви покосился на лежащую на полу одежду и, символически изобразив плевок, направился к двери, но когда уже обхватил пальцами округлую ручку, вдруг остановился: его обуял странный, неконтролируемый страх, грозивший вот-вот перерасти в панику. Что-то внутри него истошно кричало: на улице опасно. Там военные Мустанга. Там может оказаться сам Мустанг. Они могут не так понять. Они могут пристрелить за попытку побега, которой не было.
Вспомнив удручающую пустоту холодильника и каменный хлеб, гомункул сердито дёрнул за ручку и почти что выбежал на улицу.
Централ гудел большим потревоженным ульем, оглушал рёвом железных зверей, которые не так давно заменили коней, манил запахами выпечки и свежих фруктов, разложенных на притулившихся к стенам лоточках. Стальному подыскали квартиру в центральном районе, самом шумном, оживлённом, беспокойном и дорогом в этом городе, где жизнь всегда кипела оживлённо суетливо и весело. Централ быстро зализывал раны недавних событий и снова вертелся заводной разноцветной игрушкой, которую больше не сжимала сильная рука Отца.
Энви шагал быстро и то и дело нервно осматривался, не видно ли кого из военных? Глупо, конечно, не будут же они являться ему на блюдечке с голубой каёмочкой. От невозможности отследить, где они, волосы шевелились на затылке. Он ощущал на себе внимательные взгляды невидимых врагов, и каждый шаг казался Энви последним. Кусая губы, беззащитный ныне гомункул размышлял о том, сколько же метров ему дадут пройти прежде, чем выстрелят. Не самое приятное занятие, зато хоть как-то отвлекало от засевшего глубоко внутри ледяного комка страха.