Маршрут - 21

Оля не нашла что ответить. Николай вновь обратил взор на шкаф, встал, достал свёрток, потом шкатулку. Девочки не успели её тогда рассмотреть, а она оказалась большой и зеленоватой. Из змеиного камня, если обращать внимание на пёстрый узор.

Никогда шкатулок в руках не держала. Дорогие, маленькие. В них же эти, цацки всякие хранили. Украшения. Точно, у меня мама серёжки серебряные носила! И всё, больше украшений я у нас не видела. И к чему это воспоминание вообще?

— Знаешь, что там?

— Украшения, наверное, цепочки или кулон там. Кольца… Фотографии?

— Угадала.

Фото женщины лет тридцати. В свёртке ТТ.

Их тысячами тонн производили, что ли? Гравировка какая-то: Осипов Н.О. Ох, так вот о какой он усталости говорил. Это же ещё пару минут и…

Оля не успела перепугаться, как тут же Николай жадно вцепился в рукоять и передёрнул затвор. Патрон вылетел. Глухо упал на стол, медленно покатился с него, а затем с характерным звоном плюхнулся на пол. Кишка, уже как по привычке, подобрал его в зубы и вернулся к хозяину.

— Давно планировал, но никак не решался, — той же рукой он направил ствол в потолок и нажал на спуск, за которым ничего не последовало.

Нет, не стал бы он такого делать, не будет такой человек стреляться на глазах у кого-то, никогда не будет. Не того воспитания и совершенно не того времени человек.

— Долго пыталась понять, кого вы мне напоминаете.

— Да? — спросил Николай с интересом, — Кого? — он отложил пистолет, увлёк внимание фотографией женщины, на оборотной стороне ручкой выписано было имя Женя и потёртая дата.

— Мужчина один, на вас очень похож. Мы его с Тоней в Свердловске встретили.

Николай порядком оживился. В тяжёлом взгляде загорелся огонь, какой обычно есть у Тони, но этот раз в десять сильнее: — А имя ты его знаешь?

— Да, Мишей зовут. Лет тридцать ему.

— А выглядит он, выглядит как?!

— Высокий, довольно сильный, немного седой, глаза сероватые, может, чуть зелёные. Лицо простое, квадратное. По отчеству Игнатьевич, — Оля растерялась.

— Так это внук, точно внук мой! Игнат — отец его, он с женой, д-дочкой моей, Женей, погибли они. Живой Миша, живой! Как же он там, один совсем? — на глазах у старика наворачивались слёзы, он отложил фото и принялся вытирать их.

— Здоров, конечно, здоров. Спокойнее, у вас давление поднимется.

— Живой, живой… Я-то думал, что у меня всех забрали.

Николай поднял Кишку и вынул у него из пасти пулю.

— Старый дурак. И тебя друга оставить хотел. Прости меня, прости, — шерстяной комок медленно мяукнул ему в ответ и был таков.

Снова тишина — гнетущая и пугающая, без малейшего очарования. Уставший и беззлобный взгляд, бессильная тревога.

Рассказать ли потом Мише о дедушке? А если и рассказать, то что? Они скорее всего никогда не увидятся. А понимание, что где-то там далеко твой близкий человек, такой же одинокий, как и ты сам, не может даже весточку прислать. Оно же съест изнутри.

Но стоило посмотреть на Николая, его спокойствие, на то, как он чуть приподнял голову в попытках скрыть слёзы, как все сомнения уходили прочь.

— Он помог вам?

— Угу. Накормил, одел, умыл. Он добрый, но немного… Тоже устал.

— Да, он всегда был чуть задумчивее, чем надо. Я таким в его возрасте не страдал. Сейчас вот слишком много думаю, но ты сама понимаешь.

— А что это за болезнь?

— Не знаю, ещё до войны началось, за год. То приходит, то уходит. Кашель, головные боли, мышцы ломит. Некоторые, кто помоложе, переболевали таким за недельку, а ко мне вот прицепилась. Разными таблетками пичкали раньше, вроде помогало. Ну, не такое переживали! Главное, что Миша жив. Я ж его на руках, маленького из роддома выносил, Игната тогда с работы не отпустили. В садик водил. Я его и из пистолета стрелять учил на стрельбище. Правда мне потом Юлюся втык сделала, надавав одним прекрасным летним вечером половой тряпкой по котелку. Говорит: «Чему это ты Мишку учишь? У него к математике талант, а ты!» Хе-хе-хе… Оно того стоило, его сразу к армии потянуло, а он спокойный, умный.

На часах три ночи. За окном лишь медленно спускающиеся к земле крупные хлопья снега. Их освещала лампочка с кухни, окрашивая в жёлтый цвет. Николай потихоньку встал со стула.

— Научи Тоню с пистолетом обращаться, обязательно научи. Главное уметь постоять за себя, но, чтобы она никого не убила. Слышишь? Я лично тебе этого не прощу.

Снова? Опять? Вновь обещания? В очередной раз следить, мучаться? Сколько можно? Как же меня это достало… А Тоня сможет одна без меня? Нет. Не ныть, главное не ныть. Раз уж взялась за дело, то, видимо, нужно идти до конца.

— Она же маленькая совсем… Я постараюсь, обещаю.

— У вас помимо винтовки что-то есть?

Оля вытащила ржавый кусок метала и положила на стол.

— Нет, так не годится. Вот, держи.

— Я не могу так, он же наградной, наверное.

— К чёрту регалии! Это инструмент, что может стать хорошим другом. Мне он был таковым, служа верой и правдой. Да и если его увидит Миша, то я буду очень вам благодарен, — Николай протянул пистолет рукоятью вперёд.

Оля неуверенно приняла подарок.

— Пойдём-ка спать, утро вечера мудренее, как говорится, — Николай улыбнулся.

— Угу.

Тоня сладко спала, чуть отвернувшись к стенке и освободив место на кровати. Оля почти сразу заснула. И снова встречают нелепица и мысль, что нелепица эта гораздо важнее любого сна. И порой эта мысль побеждала сон. А порой она брала верх и уже не ты смотрел сон, а он смотрел на тебя. И это был странный, диковатый и страшный сон. Нелепый сон.

Зима подходит уж к концу,

И скоро будет нам весна!

Но вновь ударила пурга,

А ты одна, и только снег,

И только мёрзлые поля.

Такие же, как и всегда –

Бескрайние, да без стыда.

А небо льётся за края —

Встряв в битву, обнажает кровь.

Всё алое и пуля в бровь!

Рассечена башка на части,

И мозг синюшный — жизни нет,

И разболелась голова.

Бросает в бредни, как всегда.

Бросает вправо, влево, вниз.

А держит словно бранный лист.

Он злой, тяжёлый и большой.

Он душит, правит головой.

А ты на крике: «Уходи!» -

Припомнишь славные деньки.

Знамёна красные, объятия,

Гвардейский марш — воспоминания.

Улыбки, шум, тепло и утро –

Повсюду праздник, жизнь попутно!

Но вдруг молчанье, холод в жилах.

И только шёпот в голове:

— «Не ври себе, не ври в страданиях»

И переходят в прозу все.

Лоб у Оли покрылся испариной, а сама она изъелозилась в кровати, чем чуть было не разбудила Тоню. Испуг быстро перерос в злобу.

Несправедливо!

У тебя есть счастье, но ты того не видишь.

Я же смогу её защитить? Я права? Смогу? Я не знаю! Не знаю я! Мне никто и не ответит!

Никто и не обязан отвечать. Будь ты собой, давно бы уже знала ответ.

Отдышка, слабый солнечный свет. Тоня всё ещё спала. Действительно, такая хорошая кровать. Оля постаралась откинуть тревогу и вышла. На кухне пусто, и в ванне пусто, и в коридоре пусто. И Кишки нигде нет. Оля посидела чуть на кухне, вскипятила воду. Видно, вчерашний вечер не был сном. Тот же чай и вкус знакомый, шёл десятый час утра. Оля хотела разбудить Тоню, но та так сладко спала, да и торопиться сейчас некуда, да и руке правда стоит отдохнуть. Более того, ноющая боль вернулась, пускай и в меньшей степени. «Может, лучше Николая разбудить?» — подумала Оля и постучала ему в дверь. Молчание.

За дверью послышалось шуршание когтями. Там сидел Кишка, что в своём репертуаре протяжно мяукнул и повернулся в сторону Николая.

Что случилось?

На раскладном диване лежал Николай. Неуютная комната, точно не для сна, хотя и ничем не выделялась. Кишка запрыгнул на диван, лёг Николаю на грудь.

— Дедушка! Деда Никита, просыпайтесь, день уже!

Он не отвечал.

Она взяла его кисть машинально, дотронувшись до вен — пульса нет.