Под белым орлом

— А если бы это было и так, — воскликнул граф Потоцкий, — то всё-таки мы должны были бы стать пруссаками, чтобы иметь честь во что бы то ни стало быть подданными Фридриха Великого! Это для моего отечества в тысячу раз лучше, чем погибнуть под владычеством России. Мы возродимся к новой жизни и новым формам. Ведь и феникс погибает под пеплом, чтобы в новой оболочке вновь воспрянуть из праха к свету.

— Я сказал вам, граф, — продолжал Фридрих, — что было бы так, если бы я мог когда-либо решиться принять ваше предложение; но я никогда не приму подобного решения, так как не думаю, что мне когда-либо удастся превратить Польшу в Пруссию. Если бы я имел право на ваш престол, право моего дома или моей страны, то моим долгом было бы всеми силами защищать это право; тогда я мог бы и даже должен был бы употребить на это все силы народа. Но теперь я не имею этого права, так как тут дело идёт о чрезмерной игре чисто личного честолюбия. Я сделал свою Пруссию великою, сильною и счастливою, насколько мог; я не могу ставить на карту величие и благоденствие своего народа, который страдал и трудился со мною; я не могу под своей властью обречь на вечную бесплодную борьбу две столь существенно различные расы. И если бы, несмотря на это, я готов был стать королём польским, как вы мечтаете, то я создал бы на севере коалицию против себя; возник бы союз между Францией и Австрией, как ни слаба последняя; Англия также вооружилась бы против меня; Россию же и Австрию я мог бы примирить только в том случае, если бы пожелал дать каждой из них определённую часть в добыче. Разве это соответствовало бы вашим желаниям? Конечно, столь же мало, как и моей чести. К тому же, пока дело не коснулось защиты ясного и неоспоримого права, моя совесть не позволяет мне снова втягивать в европейскую войну свой народ, раны которого едва лишь зажили.

— Это — ваше твёрдое и непоколебимое решение, ваше величество? — спросил граф Потоцкий, печально поникнув головой. — Это — ваше последнее слово?

— То обстоятельство, что я так откровенно и пространно говорил с вами, может служить доказательством твёрдости и непоколебимости моего мнения, — ответил Фридрих, приветливо взглянув на опечаленное лицо Потоцкого. — Даю вам своё слово короля, что ни вы, ни представители вашего народа никогда не получат от меня другого ответа.

— В таком случае погребены великие, прекрасные надежды! — огорчённо произнёс граф Потоцкий. — Что же будет с моей бедной Польшей?

— Ещё многое, — ответил Фридрих, — если вы согласно будете искать на верном пути того, к чему стремились по ложной дороге, желая сделать меня своим королём. Только своими собственными силами может снова возвыситься пришедший в упадок народ. Если вы, дорогой граф, верите во внутренние здоровые силы своего народа, который вы всё же должны знать, то трудитесь над добрым развитием этих сил, старайтесь, чтобы сейм перестал быть игрушкой жалких, мелких интриг и чтобы он позаботился прежде всего об упорядочении ваших финансов и о внесении дисциплины в вашу армию. Низложите короля Станислава Августа, если вы считаете его неспособным исполнить свою задачу, но не избирайте тогда чужеземца; изберите лучшего из своей среды, сделайте его наследственным на престоле, а затем позаботьтесь о том, чтобы авторитет нового короля пользовался сильной поддержкой всего народа, всех его сословий. Освободите крепостных, создайте деятельное, здоровое крестьянское сословие и предпримите сильную борьбу против чужеземных влияний и против всех чужеземных интриг! Обещаю вам, что я буду добрым соседом такой Польши, может быть, даже союзником; но если всё останется по-старому, то знайте, вы не будете в силах помешать императрице Екатерине снова отобрать кусок вашей страны, на что у неё, право, немало желания; в таком случае, уверяю вас, и я позабочусь о том, чтобы не уйти с пустыми руками и чтобы моя чаша весов на пути между мною и Россией не слишком легко вздымалась.

— Благодарю вас, ваше величество, — ответил граф Потоцкий, — за милостивое доверие, выказанное мне, и за столь определённый и ясный ответ, как он ни опечаливает меня в настоящий момент. Ставши, насколько могу, на вашу точку зрения, я, разумеется, не могу признать вас, ваше величество, не правым. Это — лишь новое доказательство того, что свет и условия жизни, когда рассматривают их сверху вниз, кажутся совершенно иными, чем снизу, и что короли думают и чувствуют иначе, чем подданные. Но теперь позвольте мне, ваше величество, после того как с вопросом о будущности моего отечества покончено, перейти к вопросу моего сердца. Позвольте мне, ваше величество, просить о милости для вашего верного, до гробовой доски преданного вам слуги — министра фон Берне, который по-своему желал только лучшего и совершил ошибку лишь потому, что не был в состоянии воплотить в себе возвышенный ум своего короля и судить о событиях с высоты королевского престола. Ваше всемилостивейшее доверие возлагает на меня обязанность, в свою очередь, быть вполне откровенным. Кроме долга дворянина, призывающего меня вступиться за товарища по великому делу, я имею ещё личный, сердечный интерес в судьбе господина фон Берне. Сознаюсь пред вами, ваше величество, я люблю мадемуазель фон Герне, племянницу министра! Она глубоко потрясена жестокою судьбою своего дяди и защитника, её здоровье в тяжёлом положении, да к тому же между нею и мной стала коварная интрига, заставившая её предположить, что я фальшив и неверен ей. Вы, ваше величество, можете помочь своей могучею рукою; вы, ваше величество, можете вернуть счастье и жизнь двум любящим сердцам, которые будут биться вечною благодарностью к вам. Сохраните так тяжело обвинённому министру, если не его должность, то хотя бы его семью; не отягощайте главы невинного ребёнка суровым приговором над благородным и верным человеком, который ведь всё-таки невиновен. Простите господину фон Герне то, что он страдал благородной манией величия и пожелал завоевать королевство для своего августейшего повелителя и поразить его неожиданным подарком в виде короны.

Король мрачно нахмурился; он скорее печально, чем гневно и грозно, взглянул на графа и сказал:

— Вот именно то, что вы, граф, приводите в защиту фон Герне, делает невозможным для меня прощение его. Я мог бы быть снисходительным по отношению к слуге, который из слабости либо из заблуждения, или из ложного честолюбия нарушил бы свой долг и причинил бы мне вред; я мог бы, положив на одну чашку весов его проступок, бросить на другую его прежние заслуги предо мною и пред государством; и я, пожалуй, сделал бы это, чтобы выказать своё уважение и расположение к такому ходатаю, как граф Потоцкий.

— О, благодарю вас, благодарю вас, ваше величество! — воскликнул граф с радостно засиявшим взором. — Благодарю вас за такую милость!..

Король остановил его твёрдым жестом руки, сказав при этом:

— Подождите, граф, подождите! Я не могу принять вашу благодарность; выслушайте меня до конца! Я сказал, что мог бы простить нарушение долга; все люди слабы и не следует слишком сурово осуждать чужую слабость, прежде всего не подумав о своём собственном несовершенстве. Но король не должен терпеть, и я не могу простить высокомерие слуги, который намерен дерзко вторгнуться в сферу королевских обязанностей и готов разрушить плоды трудов всей моей жизни и загнать на опасные скалы государство, кормило правления которого находится в моих руках. Что будет с монархией, если подобное высокомерие обратится в правило, если король не будет уверен, что его слуги являются его послушным орудием, если они приложат все силы своего ума и воли к тому, чтобы идти своим собственным путём, если они будут преследовать свои планы и составлять заговоры, роковые результаты которых всё же свалятся на голову короля? Как мне нести ответственность пред мировой историей и пред своим народом за державу, находящуюся в моих руках, если почва под моими ногами будет изрыта, если мне придётся ежеминутно дрожать за то, что здание, возводимое мною с тяжёлым трудом и с заботливыми расчётами всех жизненных условий, вдруг рухнет предо мною и, пожалуй, погребёт меня самого под своими развалинами? Подобное предприятие, граф, является государственной изменой, непростительной государственной изменой!