Под белым орлом

— Странно... странно! — сказал король, удивлённо глядя на графа. — Рассказывают о мании величия, овладевавшей римскими цезарями, затемнявшей их рассудок и заставлявшей их воображать себя повелителями мира и добиваться всемогущества богов; это ещё могло иметь объяснение в человеческой натуре. Но непонятно, если такая мания величия овладеет министром, у которого нет другого дела, как исполнять различные обязанности своей должности по воле своего короля...

— И по мнению которого, — перебил граф Потоцкий твёрдым голосом, — его высшая, священнейшая обязанность преподнести в подарок своему королю корону.

— Разве король принимает корону от своего слуги? — воскликнул Фридрих и гордо выпрямился, так что его маленькая, худощавая, согбенная фигура стала казаться больше и даже выше, чем стройная, рослая фигура статного польского шляхтича.

— Я не смею ответить на этот вопрос, — ответил граф Потоцкий, — так как не могу думать и чувствовать подобно королю; однако то, что предлагают любовь и преданность, если это даже и переходит строго замкнутые границы величества, пожалуй, заслуживает мягкого приговора. Но ведь не один ваш министр, ваше величество, намеревался предложить вам ту корону; к вам явятся лучшие представители польской шляхты, которые, несмотря на все заблуждения, готовы подчинить благородную польскую нацию славному скипетру Гогенцоллернов. Здесь выразится и народная воля, предлагающая вашему величеству свою корону. Польский народ имеет право, признаваемое всей Европой, выбирать себе короля; у него есть также право признать за этим королём наследственность престола. Если народ употребляет подобное право, если он избирает вас, ваше величество, своим наследственным королём и желает видеть блеск своей короны на столь благородной голове, возможно ли сомневаться в законности подобного избрания! Из рук польского народа вы, ваше величество, можете и с высоты вашей королевской гордости принять корону. Клянусь Богом, это — благородный, королевский дар, который я прошу принять во имя моего отечества; и ради этого дара, ваше величество, достоинство которого удваивается в ваших руках, простите вашего министра, который под влиянием искренней любви и преданности на миг позабыл, сколь неизмеримо выше стоите вы над ним!

Фридрих, казалось, был поколеблен в своей суровости, но царственное величие не покинуло его.

— Дорогой граф, — сказал король, хотя и приветливее, чем раньше, но всё ещё с серьёзностью в голосе, — я мог бы спросить у вас доказательств того, что вы действительно обращаетесь ко мне от имени вашего отечества, от имени всей польской шляхты; но я оставлю в стороне этот вопрос; я желаю верить вам, так как в самом деле не имею основания сомневаться в слове графа Потоцкого.

— Мне было бы очень легко, ваше величество, — перебил его граф Потоцкий, — дать доказательства и представить множество депутаций к вашему величеству, которые, должно быть, появились бы здесь и раньше, если бы мы не считали необходимым соблюдать глубочайшую тайну и не были принуждены предполагать, что вы, ваше величество, осведомлены обо всём и согласны с этим.

— Следовательно, довольно об этом! — сказал король. — Вы своею просьбою выказали доверие мне, и я намерен ответить на это доверие; я желаю откровенно говорить с вами, как того заслуживает человек, относительно которого я убеждён, что он пожертвует всеми своими силами ради благоденствия своего отечества. Вы говорите, что предлагаете мне корону от имени польской нации; но вы также говорили мне, что голоса представителей нации были куплены или должны быть куплены деньгами компании торгового мореплавания.

— «Куплены» — это слишком жестокое выражение, ваше величество, — вставил граф Потоцкий.

— Когда желают серьёзно относиться к серьёзным вещам, то необходимо назвать всё своими собственными именами, дорогой граф, — продолжал король. — Так вот, следовательно, мои деньги, раздаваемые рукою моего министра, играют роль в подготовлениях к возведению меня на ваш престол; этими подготовлениями руководят польские шляхтичи, обязанные повиновением теперешнему правительству своего короля; и между тем они, как тёмные заговорщики, куют оковы против правительства, признаваемого Европой, а также и мною — поймите это хорошенько! — и мною; и если правительство будет в силах раскрыть заговор, то все участники последнего будут осуждены, как государственные изменники, и на самом законном основании.

— Это правительство бессильно! — воскликнул граф Потоцкий. — Это правительство предаёт народ России, императрице Екатерине.

— А не будет ли это правительство вправе сказать как раз наоборот: «Вы, граф Потоцкий, и ваши единомышленники, предаёте своё отечество Пруссии, королю Фридриху!»? — спросил король, а затем повелительным жестом отклонил возражения графа и продолжал: — так вот что, граф, таким путём может стремиться к престолу какой-нибудь авантюрист, пожалуй, младший принц царского дома, глава которого не побоится идти тёмными путями; но истинный король стоит на исторической почве и твёрдо держится унаследованного от предков права, а я — именно такой король и желаю остаться таким... Я иду прямым и открытым путём, не боящимся дневного света. Всё, что моё, я защищаю, что принадлежит мне по праву рождения, беру остриём шпаги; но я никогда не протяну своей руки за тем, чего могу достигнуть только тёмным путём заговора. Монарх из дома Гогенцоллернов не идёт тем путём, которым могли идти Лещинский и Понятовский. Они хотели стать королями, я же есть король. Если вы законным образом, как допускает ваша конституция, лишите короля Станислава Августа его достоинства, если вы затем свободно и открыто изберёте меня своим королём и отправите ко мне депутацию от сейма, чтобы известить меня о вашем выборе, то я выслушаю её, рассмотрю её поручение и дам свой ответ.

— И это может случиться! — воскликнул Потоцкий. — Суть не в форме, а в деле. Не забывайте, ваше величество, что я, единственный шляхтич, говорил вам о желании всей Польши, и ждите голоса страны чрез её законных представителей на сейме.

— Слушайте же дальше, — прервал его Фридрих. — Я уже сегодня могу сказать вам ответ, который дам вашим представителям, если последние когда-либо и обратятся ко мне в законной форме; я могу сказать вам, что при каких бы то ни было обстоятельствах, этим ответом будет решительный отказ.

— Отказ? — воскликнул граф Потоцкий. — Почему? Неужели вы, ваше величество, совершенно сомневаетесь в будущности моего отечества?

— На этот вопрос, пожалуй, мне пришлось бы дать вам печальный ответ, — ответил король, — пожалуй, мне пришлось бы сказать, что народ, так глубоко погрязший во внутренних раздорах и бессилии, народ, который не в состоянии освободиться своими собственными силами, хотя и достаточно богат вспомогательными средствами, такой народ не будет в состоянии подняться и благодаря чуждому королю, не связанному с ним ни кровью, ни историей. Но я не желаю ставить свой приговор относительно этого; я хочу лишь сказать вам, что если бы я был храбрым и честолюбивым юным принцем, которому ничего не принадлежало бы, кроме шпаги и имени, то я, пожалуй, последовал бы почётному призыву когда-то великой и могущественной нации и приложил бы все силы к тому, чтобы поднять её на её прежнюю высоту. Но теперь, граф, я — не принц, имеющий право и необходимость пускаться в поиски приключений; я — король прусский; также и все принцы моего дома должны быть наготове занять прусский престол, когда будут призваны к тому судьбою. Прусские же короли, собственною рукою возлагающие корону на свою голову, не принимают короны из рук народа, которому к тому же нужно низложить короля, чтобы иметь возможность предложить её другому. Самым фактом принятия такого престола я признал бы право своего будущего низложения, а Гогенцоллерны не созданы править народом, возводящим на престол и низлагающим своих королей.

— Ваше величество, ведь наследственность престола будет объявлена в Польше на вечные времена! — сказал граф Потоцкий.

— Всё равно, — возразил Фридрих, — факты не согласуются со словами... Обратите внимание на Англию! Стюарты были реставрированы, а затем их снова низложили. Разве они остались там? Ведь теперь там царствует родственный мне Ганноверский дом; народ возвёл его представителя на престол, как дважды низложил Стюартов! Уверены ли вы, что англичане хоть на минуту призадумаются низложить Ганноверский дом, если монарху из этого дома когда-нибудь взбредёт на ум стать истинным королём согласно своим взглядам и воле? Но Гогенцоллерны не созданы быть бутафорскими королями, расхаживать по раззолоченным подмосткам с короною на голове и в пурпуровой мантии и играть роль под диктовку других! Если вы действительно хотели сделать меня польским королём, то ваши расчёты не оправдаются; я прямо говорю вам, что Польша перестала бы существовать, что возникшее бы тогда государство было бы неделимым как во внутренних, так и во внешних делах; я остался бы прусским королём, полным одних взглядов и одной воли, и вашей Польше пришлось бы слиться с Пруссией, как слилась с ней и Силезия. Большинство населения Силезии — немцы, и потому слияние было легче; поляки же — славяне, и потому это было бы тяжелее и привело бы к жестокой борьбе. Но если бы я взялся за борьбу, то провёл бы её всеми средствами, присущими моей королевской власти, и я уверен, что каждый мой преемник сделал бы то же самое.