Страница 144 из 151
Канцлер и начальник полиции вышли. Король прицепил шпагу и, немного спустя флигель-адъютант ввёл графа Игнатия Потоцкого.
На графе был богатый костюм польского магната с лентой и звездою ордена св. Станислава.
В ответ на низкий поклон графа, Фридрих слегка коснулся шляпы и с любезною учтивостью, которую в отношении знатных иностранцев он отлично умел объединять со своим королевским достоинством, сказал:
— Я рад случаю снова видеть вас, дорогой граф, в Берлине, и мне очень интересно узнать, чем я могу быть полезен столь превосходному слуге польского королевства и моего друга, короля Станислава Августа.
— Ваше величество! Прошу извинить, что я осмелился так настоятельно желать быть выслушанным, — взволнованным голосом ответил граф Игнатий. — Я знаю, что каждый миг принадлежит обязанностям вашего высокого положения, и никогда не посмел бы претендовать на ваши драгоценные минуты; но дело идёт о справедливости по отношению к одному из ваших подданных, пожалуй самому лучшему и самому верному из всех.
Лицо Фридриха омрачилось, его глаза заметали молнии, и он гордо возразил:
— С моего ведома, граф, ещё ни одному из моих подданных ни разу не было отказано в справедливости.
— Отказано? — повторил граф. — Ваше величество! Вы не умеете отказывать в воздаянии справедливости, но, чтобы соблюсти справедливость, необходимо точно знать все факты и все намерения. И вот я явился сюда затем, чтобы своим показанием спасти благородного человека.
Взор короля вопросительно устремился на графа.
— Я подразумеваю государственного министра фон Герне, — продолжал тот, — который, как я только что, к сожалению и прискорбию, узнал, обвиняется в тяжком преступлении и находится под арестом.
— Да, вы правы, граф, — ответил король, — и мне приходится сознаться, что я плохо понимаю, что можно сказать в пользу человека, столь грубым образом нарушившего долг государственного деятеля и дворянина. Так как вам известно о его аресте, то вы знаете, а если нет, то можете сейчас узнать, в чём обвиняется министр фон Герне и что почти доказано вот всеми этими документами, разложенными предо мною. Он обвиняется в том, что растратил суммы государства, обратив их на личную покупку огромного имения в Польше, в вашем отечестве, граф, причём сделал это не только без моего ведома, но и против моей ясно выраженной воли. Я спрашиваю вас, как дворянина и как слугу своего короля и своего отечества, как назовёте вы подобный поступок? найдёте ли вы хотя слово оправдания ему?
Граф Потоцкий побледнел как полотно.
— Неужели же правда, ваше величество, действительно правда, что вы, ваше величество, не были осведомлены обо всём этом и об употреблении министром фон Герне государственных денег?
Глаза короля вспыхнули страшным гневом, и он воскликнул:
— Я? я был осведомлён об этом? Неужели вы считаете меня соучастником министра-грабителя? Мы живём не при французском дворе, и мне приходится составить странное мнение о положении вашего отечества, если в голове польского магната могут зародиться подобные мысли.
Потоцкого, по-видимому, не тронул гнев короля; он печально поник головою, но затем посмотрел на Фридриха широко раскрытыми глазами и сказал:
— Как дивно велик тот человек, который жертвует честью и, пожалуй, даже жизнью за своего короля!
Эти слова были так неожиданны и столь поразительны, что Фридрих лишь покачал головою, как бы сомневаясь в здравом рассудке графа.
— Вот что, граф, — сказал он затем, — ваше суждение о министре Герне звучит так странно, в особенности после того, как вы узнали, в чём его обвиняют, что мне и в самом деле интересно услышать ваше разъяснение.
— Это разъяснение, — ответил граф Игнатий, — я могу дать вам, ваше величество, пожалуй лучше, чем кто-либо другой, и я прошу у вас, ваше величество, позволения заверить своим честным словом дворянина, что всё, что я скажу вам, — сущая правда. А каждый поляк подтвердит вам, ваше величество, что граф Игнатий Потоцкий никогда не нарушал своего слова и ещё ни разу не запятнал себя трусливой ложью.
Король кивнул головой; его взор благосклонно покоился на красивом, благородном лице графа Игнатия.
— Затем у меня есть ещё одна просьба, — продолжал последний. — От того, о чём я буду говорить вам, зависят свобода существования и, пожалуй, жизнь многих из моих соотечественников и друзей; от этого зависят благоденствие и будущность моего отечества. Поэтому я прошу вас, ваше величество, сохранить в тайне всё то, что я вам говорю.
— Хорошо! — согласился король, — говорите, ваше доверие не будет обмануто.
— Вам, ваше величество, — воскликнул Потоцкий, — известно положение моей родины, вы знаете, что король Станислав Август является только игрушкою в руках русских, вассалом Екатерины, сделавшей его королём и удерживающей его в виде призрака на престоле до тех пор, пока созреют её плоды, пока моё бедное, изнурённое отечество окончательно подпадёт под русское господство.
— А кто же виновен в этом? — строго спросил король, сверкая взором, — разве это — не вина вашего собственного сейма, который делает короля бессильным, который отчуждает его от нации и отнимает от него средства сделать Польшу мощной и самостоятельной, который вынуждает его искать за пределами страны поддержки для своего мнимого королевского достоинства, являющегося для него таким бременем, что он, конечно, охотно сложил бы его с себя? Разве не виноваты ваши магнаты в том, что они охотнее пресмыкаются пред императрицей Екатериной, чем подчиняются своему королю, хотя бы и во благо своей родины? Вы видите, граф, что я откровенен, и в этой откровенности можете ясно почувствовать доказательство моего внимания. Разве всё не было бы иначе, — продолжал он, — если бы у вас был наследственный король, который кровью, заботами о будущности своего дома был бы связан с народом, который объединил бы в себе силы своей нации и был бы в состоянии сделать Польшу тем, чем ей предназначено быть в Европе, то есть прочною стеною между Западом и Востоком, буфером для азиатского нашествия на западно-европейскую культуру?
— Всё, что вы говорите, ваше величество, — правда, — ответил граф Игнатий, — но прошу вас верить, что и в моём отечестве достаточно людей, сознающих эту истину, серьёзно мыслящих и стремящихся спасти свою родину при помощи настоящего короля, который в состоянии сорганизовать Польшу, укрепить её и освободить из-под русской власти. Король Станислав не может быть таким королём; фаворит Екатерины никогда не будет государем, которому поляки выкажут почтительное повиновение и преданность. Ему придётся отступить не пред революцией, направленной против него лично, а пред новым принципом, сменяющим настоящую форму правления, пред принципом самостоятельного, сильного, независимого королевского достоинства.
— Ах, вот о чём вы думаете? — удивлённо произнёс король, и в выражении его лица отразилось, как сильно заинтересовали его слова графа. — Мысль, может быть, и хорошая, но как вы намерены осуществить её? Как мне кажется, для этого слишком поздно; пятьдесят лет тому назад, пожалуй, возможно было это, но теперь Польша слишком поддалась своему бессилию и русскому господству.
— К сожалению, вы, ваше величество, и в этом правы, — ответил Потоцкий; — к сожалению, польской нации невозможно более достигнуть своими собственными силами освобождения. Но ведь возможно пробудить народ, заставить его подтянуться и окрепнуть, благодаря мощному королю, рука которого была бы достаточно сильна, чтобы защитить страну извне и обеспечить ей внутренний порядок.
— Где же вы намерены найти его? — спросил Фридрих. — Я знаю ваших магнатов. Вы найдёте вполне понятным, что в качестве соседа я зорко слежу за состоянием Польши. Я не знаю никого, кто был бы способен стать таким орудием, и если бы я имел в виду даже вас, граф, столь ясно провидящего условия жизни своего отечества, — с любезной учтивостью прибавил он, — то всё же я должен сказать, что нигде не вижу опоры, которая при этом могла бы быть к вашим услугам.