Под белым орлом

— Барышня больна, очень больна, — ответил привратник, грустно покачивая головою, — и не в состоянии принимать гостей...

— Но мне необходимо видеть её, — воскликнул граф Игнатий и сквозь полуотворенную дверь ворвался в переднюю, — мне необходимо видеть её!

Старик ещё изумлённее взглянул на графа Игнатия и, по-видимому, намеревался задержать его.

— А-а, — сказал он затем, — вы, должно быть, — новый доктор, о котором недавно говорил его превосходительство господин канцлер и который желает испробовать своё искусство на бедной барышне?

— Да, да! — нетерпеливо воскликнул граф Игнатий. — Не трудитесь, я знаю дорогу.

Он оставил старика, долго смотревшего ему вслед и сомнительно покачивавшего головою, и по знакомой лестнице торопливо поднялся наверх.

Необитаемы и пусты были коридоры, в которых раньше стояли лакеи, готовые принять гостей. Граф Игнатий открыл двери, прошёл несколько приёмных зал, в которых вся мебель, как будто в мебельном магазине, была составлена в одно место, и наконец достиг салона Марии, в котором, благодаря внимательному распоряжению канцлера, ничего не подверглось изменению.

Солнце, как и прежде, лило свой свет через огромные стеклянные двери балкона, но в саду уже не царил приветливый зелёный полумрак, только последние жёлтые листья повисли на ветвях огромных деревьев; их раскачивал осенний ветер, чтобы вскоре похитить и этот убогий наряд, ещё напоминавший о лете.

Дверь в спальню Марии была открыта.

При звуке громко раздававшихся, поспешных шагов графа на пороге спальни появилась горничная.

Она испугалась, увидев чужого, и, протягивая руки вперёд, сказала:

— Барышня спит; ведь господин канцлер запретил входить сюда.

Граф Игнатий не обратил внимания на заявление испуганной женщины. Он почти резко оттолкнул её в сторону и, войдя в спальню, окна которой были завешены синими шторами, остановился у самого порога. Прошла минута, прежде чем его глаза привыкли к темноте, и только тогда он увидел на белоснежной постели хрупкую фигуру Марии, со впалыми, прозрачно-белыми щеками и с опущенными веками, лежавшую как труп.

Граф весь так и затрепетал. Он неподвижно стоял на месте и стиснул руки. Будучи серьёзным, крепким человеком, он едва ли мог бы припомнить, что когда-либо плакал, но теперь жгучие слёзы текли по его щекам и из его груди стало вырываться всхлипывание.

— О, сударь, вы, должно быть, родственник или друг? — сказала горничная. — О, не правда ли, это печально, очень печально? До сих пор никто ещё не приходил взглянуть на бедную барышню, и, право, неизвестно, следует ли молить Господа Бога о её спасении, так как подумайте сами, какое горе ожидает её, когда она снова, после этой болезни, придёт в сознание!

Граф Игнатий почти нежно пожал руку старухи, которой до сих пор ни разу не видел; но её преданность и искреннее участие к Марии сделали эту чужую для него старуху его другом.

— Мы спасём её, — сказал он, — спасём для новой счастливой жизни.

Медленным, но твёрдым шагом, не спуская взора с больной, он приблизился к её постели.

— Игнатий, Игнатий! — громко закричал попугай и радостно захлопал крыльями.

Узнал ли он графа Потоцкого по его прежним посещениям, или чудным инстинктом животного почувствовал, что он — друг его госпожи, только «Лорито» всё громче повторял свои восклицания, пока граф не подошёл совсем близко к кровати и не схватил руки Марии.

Веки больной вздрогнули, её губы тихо зашевелились, как будто она хотела повторить имя, прозвучавшее ей во сне. Выше стала вздыматься её грудь. Наконец она подняла веки. Дивным смыслом засветился её взор, как будто она видела графа, склонившегося над нею и с бесконечною любовью прошептавшего:

— Мария, единственно любимая Мария! Не бойся, я с тобою!

— Игнатий, мой Игнатий! — воскликнула девушка, крепче сжимая его руку в своей. — Ведь я знала, что ты придёшь... ведь я знала, что ты не будешь моим врагом, что ты не можешь изменить мне... О, скажи мне, что это была ложь, когда та женщина с грозно сверкавшими глазами, которые до сих пор ещё горят в моём сердце, говорила мне, что ты лишь играл мною, что только ей одной принадлежит твоё сердце... Скажи мне, Игнатий, что мой бедный дядя ошибался, считая тебя виновником своего несчастья... что ты не был обвинителем, навлёкшим на него беду!

Лицо графа Игнатия повело судорогой от гнева и боли при этих словах, произнесённых трогательно умоляющим тоном. Он опустился на колена рядом с постелью, прижал к губам руку Марии и глубоко прочувственным голосом проговорил:

— Да, моя возлюбленная, это была ложь; лживым коварством хотели отравить твою душу! злополучное заблуждение заставило твоего дядю предположить, что я мог быть его врагом, его обвинителем. Клянусь тебе святым Именем Искупителя, что я люблю одну тебя на земле, что в моём сердце нет места для другого образа рядом с твоим; клянусь тебе, что у твоего дяди нет в мире более верного друга, чем я, и что с моих губ никогда не срывалось ни слова измены или обвинения; клянусь тебе милостью Божиего отныне и во веки веков!

— Я верю тебе, мой верный друг, — воскликнула Мария, — я верю тебе! Прости, что я хоть миг могла сомневаться в тебе; моя душа была надломлена ужасным несчастьем, которое словно ударом молнии внезапно поразило меня, но ведь теперь всё будет снова хорошо. Ведь ты со мною, теперь я уже не одна со своим горем и змеёй сомнения, под покровом тьмы снова обвившей меня своими кольцами.

Мария сделала движение, как бы намереваясь привстать, но не в состоянии была сделать это. Граф Игнатий обнял её за плечи и привлёк к себе. Мария с блаженной улыбкой склонилась на его грудь.

— Слава Богу, к барышне вернулся рассудок! — сказала горничная, сжимая руки, и из её глаз хлынули слёзы. — Теперь я понимаю, о чём она думала в своём бреду. О, как коварно было со стороны той госпожи Ворринской причинить такую боль бедняжке и заронить злое семя в её сердце! А она казалась доброй и приветливой! Но я всегда опасалась её, как будто злой дух проглядывал из её огненных глаз.

— Да, — сказал Игнатий, слегка касаясь губами лба Марии, — здесь было рассеяно злое семя, адское семя! Но теперь я здесь, и Бог поможет мне уничтожить ядовитый посев.

Ещё несколько мгновений Мария со счастливой улыбкой покоилась на его груди; но вскоре горничная сказала:

— О, сударь — простите, что я не называю вас настоящим именем и титулом! — мне кажется, нельзя продолжать разговор; барышня и без того была сильно взволнована, это может быть чрезмерным для её слабых сил.

— О, нет, нет, Игнатий, — тихим, почти замирающим голосом произнесла Мария, — останься со мной... из тебя я черпаю жизнь... на твоей груди я выздоровею.

— Эта женщина права, моя любимая, — сказал граф Игнатий, — я снова увидел тебя, я знаю, что ты ещё любишь меня, я разрушил дьявольские оковы коварства, которыми намеревались разлучить нас... теперь позволь мне идти, мне предстоит исполнить священный долг — спасти твоего дядю.

— Моего дядю? Да, да, мой дядя! — повторяла Мария, как бы роясь в воспоминаниях, — теперь он снова приходит на ум мне! Он так несчастлив, король немилостив к нему...

— Наши враги ударили по нём, чтобы попасть в нас, — перебил её Игнатий. — Успокойся, дорогая, я один могу спасти его, и я сделаю всё, что в моих силах.

— О, спаси его, Игнатий, спаси его! — воскликнула Мария, — ведь он, столь добрый и благородный, не может быть виновен!.. И затем вот ещё что! — прибавила она дрогнувшим голосом, и яркий румянец залил её лицо. — Обещай мне... видишь ли, бедный Эрнст... знаешь, мой друг детства... о, я очень боюсь, что он пересечёт твой путь!., прошу тебя, пощади его ради меня! Он забудет своё заблуждение, он найдёт своё счастье, о чём я буду от всей души молить Господа Бога!

Игнатий Потоцкий коснулся губами лба девушки и с нежной искренностью сказал:

— Не бойся, моя рука не причинит ему зла, если он даже будет вынуждать меня скрестить с ним шпаги из-за чести; клянусь тебе, что он будет для меня так же свят и неприкосновенен, как и ты сама. А теперь до свиданья! Я возвращусь снова к тебе, когда у меня будет добрая весточка для тебя; Бог даст, мне удастся спасти твоего дядю. Как бы то ни было, наихудшее мы превозмогли: любовь победила, мы снова принадлежим друг другу. Будь здорова и мечтай обо мне!