Миля дьявола

– Да, – подтвердил инспектор, делая наброски в блокноте. – Однако детали мне неизвестны.

После того, как Аттвуд выпрямился и соскочил с подиума, на котором находился гроб, а инспектор сделал рисунок, они еще около получаса исследовали полы в усыпальнице, а также территорию вокруг нее. Но ничего более не обнаружили. Валентайн попросил взглянуть на изображение отпечатка от обуви. Несколько похожих отметин еще сохранились подле входа в крипту, и еще один след оказался в пыли сразу за порогом внутри склепа. Судя по размеру и рисунку подошвы (гладкая с едва различимыми поперечными полосками), отметины не принадлежали обуви доктора Аттвуда, Галена Гилмора и смотрителя кладбища.

– Однако такая подошва и размер у доброй половины мужчин Лондона, – с разочарованием в голосе отметил доктор. – К тому же этот след может принадлежать кому-то из похоронной процессии.

– Вы правы насчет распространенности подметки, Валентайн. Что же до остального – то отпечаток относительно свежий, тогда как других я не обнаружил. Их успело притрусить пылью. Это вполне может стать уликой и помочь найти негодяя.

Когда на Хайгейтском кладбище было закончено, Аттвуд и Гилмор, сев в экипаж, направились к графине Уэйнрайт.

– Держите язык за зубами, – жестко приказал инспектор смотрителю кладбища перед отъездом. – В противном случае упеку в одиночку «Пентонвилла» в два счета!

– Конечно, конечно! Могила! – испуганно подобострастно кивнул Метью Такер и перекрестился.

«Пентонвилл» являл собой современную тюрьму нового образца, которая пришла на смену старым, обветшавшим узилищам. Построенная в 1842 году, она с первого взгляда производила вполне благоприятное впечатление: камеры для узников чище и просторнее, почти без склизких стен и полов, устланных прогнившей соломой. Однако такая образцовость и цивилизованность была показной. Дело в том, что в «Пентонвилле» насчитывалось порядка 520 одиночных камер, которые с первого впечатления могли показаться весьма комфортабельными по сравнению с другими тюрьмами. Здесь и отопление зимой, довольно большое окно, удобный гамак, и даже туалет по последнему слову техники! А также ткацкий станок для работы. Для заключенных, которые пачками валялись на вонючей соломе в сырых и узких камерах, где случаи задохнуться до смерти от нехватки воздуха и зловония считались нормой, эти условия были сродни пребыванию в фешенебельном постоялом дворе. Да сюда весь Ист-Энд пойдет добровольно! Это то и было обманчивым впечатлением. В «Пентонвилле» царила настолько угнетающая обстановка, что узники лишались разума в несколько раз чаще, чем во всех иных тюрьмах. Одиночные камеры забирали самое главное – общение. Одиночество было тотальным и жестким. Потому что выходя на прогулки, заключенным надевали железные намордники – маски, полностью скрывавшие лица и не позволяющие говорить. Создавалось впечатление, что по тюремному двору в гнетущей тишине бродят живые мертвецы. Тех, кто не выдерживал и снимал маску – мгновенно в карцер. Минимум на шесть дней. В сырость, холод, кромешную тьму, на черствый хлеб и тухлую воду из Темзы. От пребывания в таком «номере с удобствами» многие сходили с ума. Это было пострашнее заключения в любую другую тюрьму даже в компанию к самым отъявленным головорезам.

Экипаж спустился с холма Хайгейт. «Уэйнрайт-хаус», куда направились инспектор Гилмор и доктор Аттвуд, располагался в южной части зажиточного лондонского квартала Мейфэйр, неподалеку от Грин-парка. В XVIII веке этот район столицы Британской империи начал активно застраиваться герцогами Вестминстерами из рода Гросвеноров. В число их родичей входил также и граф Уэйнрайт, приходившийся дедом покойному супругу графини Артуру Уэйнрайту, к которой направлялись Аттвуд и Гилмор. Огромный особняк в три этажа, построенный в неоклассическом архитектурном стиле с яркими проявлениями орнаментов греческой классики, вызывал восхищение своей красотой. Экипаж миновал по кругу изысканный фонтан из гранита, по центру которого на плечах трех женщин в туниках лежала огромная морская ракушка, наполненная переливающейся за ее края водой, и подъехал по главной дороге к центральному входу в замок. На пороге особняка карету встречал лакей, который сопроводил прибывших в личный кабинет графини Глэдис Уэйнрайт. Оба гостя в сопровождении прислуги поднялись по каменной консольной лестнице с великолепными балюстрадами на второй этаж, прошлись толстым персидским ковром по длинному коридору, стены которого были симметрично увешаны картинами, и попали в большой зал. Навстречу им быстрым шагом направлялся невысокого роста полноватый мужчина, одетый в темно-коричневый клетчатый костюм. В одной руке он держал большой саквояж, а в другой был цилиндр. Его округлое, немного одутловатое лицо покрыла маска озабоченности.

– Джентльмены! – он приостановился и, казалось, был вовсе не удивлен видеть здесь инспектора Скотленд-Ярда.

– Доктор Барлоу, – Гален кивнул. – Как она?

– На вашем месте я бы не беспокоил графиню, – веско произнес личный лекарь знатной особы. – Мне пришлось дать ей успокоительных капель и прописать снотворное.

– Вы же знаете, что она ждет меня и моего коллегу, – Гилмор указал в сторону Валентайна.

– Просил бы вас быть поделикатнее, – после краткой паузы угрюмо проворчал доктор Барлоу и пошел дальше по коридору, к лестнице. Его обеспокоенность была столь велика, что он даже позабыл элементарно представиться незнакомому человеку, в то время как сам Аттвуд с интересом наблюдал за ним.

– Слово «деликатность» начинает вызывать аллергию, – произнес он.

– Томас Барлоу почти двадцать лет врачует всю семью Уэйнрайтов, – видя заинтересованность Валентайна, прокомментировал инспектор. – Доктор весьма впечатлителен и очень тонко относиться к своему ремеслу. Но дело свое хорошо знает.

– Заметно, – произнес Аттвуд.

– Идемте, – обратился Гален к лакею, терпеливо ожидающему чуть поодаль.

Чтобы попасть в кабинет, им следовало пройти через весь зал. Дверь в комнату была закрыта. Лакей постучал, услышав голос графини, он отворил дверь и пригласил гостей войти:

– Вас ожидают.

Первым последовал инспектор Гилмор.

– Сэр Гален! – навстречу ему неторопливым, степенным шагом направлялась среднего роста худощавая женщина, обладающая изящно скроенной фигурой и безукоризненной плавностью движений, чей возраст было весьма сложно определить.

Глэдис Уэйнрайт была обладателем той изысканной внешности, которая позволяла дать ей не более сорока лет и свыше шестидесяти одновременно. Тонкое, казалось бы, хрупкое тело могло создать ошибочное мнение о слабости, или даже ранимости, но глядя в ее круглые, широко раскрытые глаза небесно-голубого цвета, такое впечатление тут же исчезало прочь. Они лучились особой твердостью и прагматичным холодом, их блеск источал силу и волевой характер, которым обладала графиня. Поверх выразительных глаз-блюдец были тонкие, дугообразные брови, умело подкрашенные специальной тушью черного цвета, изготовленной из ламповой сажи. На фоне бледной и нежной кожи они выделялись весьма явно, как и прямые, алые губы с чуть приспущенными уголками. Ее слегка измученное обстоятельствами лицо имело овальную форму и утонченные, правильные черты. Высокий лоб и едва выделяющиеся скулы с ненавязчиво очерченным подбородком, узкий, чуть с горбинкой нос свидетельствовали о благородном происхождении. Светло-пепельные, слегка вьющиеся волосы были аккуратно уложены на голове в простую, но стильную прическу. Графиня была одета в строгое черное траурное платье из бомбазина, отделанное крепом. Несмотря на траур и происшедшее событие, выглядела она превосходно.

– Миледи, – полицейский галантно поцеловал протянутую тонкую ручку леди Уэйнрайт. – Позвольте представить вам моего друга сэра Валентайна Аттвуда!

– Весьма приятно! Наслышана о вас, и не только от сэра Галена!

– Надеюсь, отзывы лестные? – профессор, возвышавшийся над графиней словно Атлант из греческой мифологии, также почтительно склонился к ее руке.