Лис

– Думаю, вряд ли, – спокойно отвечал Паша.

– Как же поступить? – горестно спрашивал раздавленный. – Позвонить вам завтра?

– Нет, завтра не стоит. Позвоните в следующий вторник.

Во вторник Игорь Анисимович, если не отъезжал, то прибаливал, а если не прибаливал, то проводил внеплановое селекторное совещание. Очевидно, преподаватель был таким микроскопическим ничтожеством, такой тщедушной мелюзгой, что разглядеть его при помощи расписания оказывалось не под силу. Не держит таких расписание. Предварительные и промежуточные визиты к секретарям, звонки, ложные назначения откладываемых встреч в какой-то момент доводили преподавателя до отчаянной ненависти, от которой холодели корни волос на затылке, – к Игорю Анисимовичу, Павлу Сергеевичу, к себе самому и особенно к этой тихой приемной, где каждая кожаная пуговка на дверях, каждый завиток волокон на дубовых панелях, каждая ворсинка ковра кривились при его появлении, издевательски не меняясь в лице.

Но на пятый-шестой или седьмой раз Паша снимал трубку зеленого телефона, приглушенно и четко говорил «да, да, конечно, понял, да» и через полчаса кивал в сторону вишневых пуговок:

– Сейчас Игорь Анисимович вас примет.

Повторяя «спасибо» в режиме «господи, помилуй», посетитель подскакивал и с опаской толкал первую дверь – преддверие. Последняя дверь открывалась неожиданно легко – точно не было полуторамесячных затруднений и можно было вот так запросто сюда заглянуть. Когда же время посещения заканчивалось, из кабинета выходил совсем новый человек – ободренный, обласканный, выросший не только по сравнению с микробом, каким он был во дни осады приемной, но и по сравнению со своим обычным ростом.

И торжественно неся благодарную улыбку по лестнице, возрожденный преподаватель твердо знал, что попасть в ректорский кабинет само по себе означало получить высочайшее расположение. Это верховное сияние озаряло и оправдывало даже приемную, где преподаватель так долго темнел и съеживался в ожидании взлета.

Из-за огромного стола, занимавшего две трети кабинета, навстречу Тагерту с некоторым усилием привставал хозяин кабинета. Полный, небольшого роста, с сонным ханским лицом, человек радушно заговорил, точно припоминая посетителя на ходу:

– Здравствуйте, проходите, присаживайтесь, Сережа… Вы не курите? – он протянул Тагерту красную пачку сигарет «More». – Прошу простить великодушно, сегодня у меня совсем немного… Нужно быть на дне рождения у Алмазова, нести там очередную ахинею. А что поделать – для большого дела нужно много друзей.

Водовзводнов никогда не повышал голоса, потому что настоящую власть должно слушать в тишине, боясь пропустить или недопонять хоть слово. Он говорил откровенно и добродушно, сразу заключая Тагерта в доверительное «мы», как если бы назначал его своим другом и соратником. Наверняка он говорил так и с другими, но Сергей Генрихович чувствовал, что не обманывает себя и Водовзводнов действительно рад его видеть, хочет произвести наилучшее впечатление и готов помочь. Интересно, что, говоря с Тагертом о своих высоких связях, Игорь Анисимович назвал именно Алмазова, одного из немногих судей Конституционного суда, известного своими либеральными воззрениями. Знал ли Водовзводнов о политических симпатиях доцента, стрелял наудачу или совершенно не думал о производимом благоприятном впечатлении? Стараясь не поворачивать головы, Тагерт украдкой поглядывал по сторонам.

Кабинет ректора был слишком комфортным для официального помещения и чересчур строгим для приюта ученого. От стен, стеллажей, российского флага, портрета президента исходил приказ «смирно!», от гераней на окне, малахитовых настольных часов и пухлой кожаной мебели – клубное «вольно». Обе команды звучали одновременно и совмещались в пространстве, но не в голове. Чопорность мебели и мягкий аромат дамской сигареты давали парадоксальное объяснение кабинету и его хозяину. Точнее, растолковывали, насколько затруднительно какое-либо объяснение.

Беседа текла так приятно и плавно – размякшему Тагерту пришлось сделать над собой усилие, чтобы перейти к делу. Игорь Анисимович слушал внимательно. Разумеется, так дела не делаются. С подобными инициативами руководство кафедры должно обращаться к Ученому совету, а Ученый совет никогда не приходит от них в восторг. Расширение курса означает, что нужно вводить новые ставки (а значит, хлопотать перед министерством), перераспределять и без того перегруженный аудиторный фонд, вводить четвертые пары, а на летней сессии у студентов окажется на один экзамен больше. Понимая это, Антонец не станет даже пытаться что-то предложить: зачем ронять авторитет и без того не самой важной кафедры и свой собственный, напрашиваясь на заведомый отказ? Введение в программу латыни многие восприняли, недоуменно пожимая плечами: все эти новомодные старозаветные штучки – то ли чудачество, то ли пижонство. Спорить с ректоратом в открытую не решались, однако все нововведения проходили через Ученый совет со скрипом. Видя воодушевление молодого Тагерта, Водовзводнов с раздражением вспомнил, как год назад совет не позволил ему уволить Седова, преподавателя философии. Поступали жалобы, что Седов половину семинара проводит в режиме анпиловского митинга, перемежая разоблачение американских агентов в правительстве рассказами о том, что овсяное печенье нужно держать в холодильнике. Некоторые из бывших преподавателей диамата перестраивались, но большинство упрямо следовало своим привычкам. А Седов был и вовсе сумасшедший. Но Ученый совет не думает о качестве преподавания. Ученый совет думает, как показать Водовзводнову, что тот не всевластен. Здесь полно недоброжелателей нового ректора. Бесчастный, завкафедрой советского строительства, по совместительству автор детективов и телеведущий, открыто говорил, что готов занять ректорское место, если за него проголосует Ученый совет. Самовлюбленный нахал! Красный галстук, красный платок из кармашка, красные носки. Мефистофель из ресторана «Узбекистан»! Старики роптали на увольнение прежнего ректора и любые перемены воспринимали как порчу. Сторонников у Водовзводного было немного. Семь или восемь заведующих, которых рекомендовал лично он, несколько профессоров, пришедших за ним из прежнего университета, и председатель профкома, который поддерживал его напоказ, а за спиной играл в диссидента, причем точно так же фальшиво.

Увы, пока этого слишком мало. Что ж, пока он это терпит, потерпит и латинист. Однажды все в институте изменится. Ректор закурил новую сигарету и ласково произнес:

– Сережа, я полностью разделяю и ваши оценки, и ваше неравнодушие. Все, о чем вы говорите, однажды исполнится. Сейчас мы работаем над тем, чтобы институту было присвоено звание университета, чтобы нам выделили просторное приличное здание в центре. У нас будет библиотека по праву и финансам, сравнимая с библиотекой Конгресса США. К нам будут приезжать лекторы из Великобритании, Франции, Италии, со всего мира. У нас будет целое отделение для иностранных студентов. Вот тогда придет время – наше с вами. Пожалуйста, заходите, так приятно разговаривать с молодежью.

Выйдя во двор, Тагерт чувствовал воодушевление пополам с разочарованием. Очевидно, ректор его ценит и понимает. Не менее очевидно, что ничего не изменится до тех пор, пока нищенская подвальная библиотека не превратится в библиотеку Конгресса. То есть никогда. Выходит, латынь так и останется полугодовой дегустацией. Для чего тогда ректор подает ему ложные надежды? Возможно, потому, что, питая надежды, точнее, иллюзии, Тагерт продолжит работать с энтузиазмом и воплощать тем самым ректорские планы, точнее, иллюзии и надежды?

Глава 3

Одна тысяча девятьсот девяносто второй, одна тысяча девятьсот девяносто третий

Но не прошло и трех лет с этого разговора, и предсказания Водовзводнова начали сбываться. Институт переименовали, теперь он не общесоюзный, а государственный. Библиотека, хоть и не достигла масштабов американского Конгресса, выросла в десять раз. И конечно, новое здание…