Лис

Курс латыни умещался в один семестр, по занятию в неделю. Итого – от тринадцати до пятнадцати пар. За такое время невозможно не только погрузиться в стихию речи, но даже разок окунуться. Только глянуть из окна трамвая, ползущего над побережьем, на морскую гладь, вдохнуть через окно воображаемо соленый воздух, а потом, когда трамвай вильнет в сторону города, представлять пляж, кипящую в трещинах волнолома пену, дальний пароход.

Латинский язык вместе с римским правом появился в институте вместе с новым ректором, Игорем Анисимовичем Водовзводновым. Как многие реформаторы конца восьмидесятых, Игорь Анисимович в качестве идеала видел разом университет николаевской эпохи и, положим, современный Оксфорд. Все лучшее расположено много раньше и сильно западней. Дореволюционное и западное казались синонимами, словно революция семнадцатого года просто сбила Россию с западного пути.

Водовзводнову виделось величественное здание где-нибудь на Варварке или Ильинке – светлое и суровое, сотни резко сияющих свежим ремонтом аудиторий, лекционные залы с колоннами, строгая тишина дубовых панелей, бюст Кони на парадной лестнице, лица министров, космонавтов, народных артистов в приемной, уходящие далеко в сумрак стеллажи с золотыми корешками, кремлевская вертушка среди шести-семи разноцветных телефонов. Всклокоченный профессор-британец в черной мантии за кафедрой, отборные лица примерных студентов, «Гаудеамус» под лепными сводами. В эти видения Игоря Анисимовича затесались и латынь с римским правом – гимназические отзвуки из чьего-то детства, из россказней университетских стариков. Эти древности вызывали в памяти Игоря Анисимовича не руины римского форума, не тоги или мраморные бюсты, но студенческие тужурки, фуражки с околышами, университетского сторожа с парадными бакенбардами, зеленое сукно, тяжелый бой часов в натопленном кабинете. Реформаторским видениям не мешали ни лысые староверы с кафедры советского строительства, ни пахнущие баней подвальные помещения, ни исписанные в три слоя парты, ни выцветшая гуашь на пожелтевшем ватмане таблиц.

Так оказался в институте Тагерт. С первого же года Сергей Генрихович силился раздвинуть рамки курса. На каждом заседании кафедры он говорил, что нельзя выносить ребенка за три месяца, а языку научиться за тридцать часов. Грешно издеваться над здравым смыслом и заталкивать в аудиторию по сорок человек за раз. Невозможно учиться латыни, но не прочитать ни одного латинского текста. А в методичке не то что оригинальных текстов – разумного предложения не сыщешь. Аргументы множились, да никто и не возражал. Оно бы конечно хорошо. Но так уж заведено. Спасибо, что хоть полгода выделили. А то бы и вовсе без латыни. Завкафедрой Марфа Александровна, пожилая дама, когда-то рыжеволосая, даже сочувствовала Сергею Генриховичу. Все поддерживали, сочувствовали, кивали, и было совершенно очевидно, что ничего не изменится.

Оставалась одна надежда – монаршая воля.

Тишина ректорской приемной, прошитая незримым напряжением. Ничто громкое, яркое, слишком живое не вправе себя здесь обнаружить. В приемной гасли чересчур пестрые наряды, теряли в росте великаны, сникали паяцы и скандалисты. То ли две настольные лампы так освещали входящих, то ли пышный ковер не давал чувствовать твердую почву под ногами, то ли секретари ухитрялись пришибить посетителей косвенными взглядами и голосами. А впрочем, не было ничего страшного ни в учтивых секретарях, ни в телефонных аппаратах, ни в большом окне, через которое виден был, как на ладони, дворик с деревьями и фонтаном, ни в лампах, ни в ковре. Напряжение происходило от близости власти. От радиации, способной повлиять на жизнь кого угодно и как угодно, причем не вполне понятно, от чего это зависит. Нельзя рассчитать, как ходить, как говорить, улыбаться или держать лицо каменным, что спасет, а что погубит. На каждого, кто входил в приемную (если это был не такой гость, который по своему положению выше хозяина кабинета), присутствующие – не только секретари – смотрели как на нарушителя тайных инструкций. Что это за инструкции, никто не говорил и не знал, но они точно были. Самая общая и упрощенная формулировка этих инструкций – не приближайтесь к власти.

За последний месяц Тагерт нарушал это правило трижды. Он знал, что приходить сюда не стоит, что воздух сказочной приемной вреден для здоровья и самоуважения.

У окна смыкались два стола-близнеца, осторожно цокала пишущая машинка, приглушенно картавил телефон. Стопки документов, пресс-папье, четыре городских и два местных аппарата, вымуштрованный отряд ручек и заостренных карандашей: канцелярские строгости. Но под лампой коротает дни игрушечный гном со вздыбленными зелеными волосами и провалившимся резиновым носом, каких водители вешают на зеркальце. В приемной три двери: направо пойдешь – к ректору попадешь, налево пойдешь – к проректору попадешь. И входная, точнее, выходная – вон из приемной. Где коня потеряешь, где голову – вопрос.

Ректорского секретаря звали Пашей, проректорского – Сашей. В глазах посетителей секретарь ректора был важней. Друг с другом Паша и Саша говорили по-свойски ласково, но посетитель – не дурак же. Невооруженной селезенкой посетитель чуял, где бугорок, а где пик Коммунизма. Поэтому проректорского Сашу все так и звали – Саша. А Пашу именовали Павел Сергеевич. Пашей он был для ректора, проректора и председателя профкома Уткина, когда Уткин пребывал в состоянии развязности и душевного подъема. А в таком состоянии он пребывал не всегда.

Проректорская дверь сразу вела в кабинет, а ректорская – не сразу. За первой ректорской дверью, обитой стеганой вишневой кожей в маленьких кожано-вишневых же пуговках, был темный метровый шлюз – чтобы посетитель в последний раз мог хорошенько подумать, стоит ли толкнуть следующую дверь, или, напугавшись повелительной темноты, дернуться обратно в приемную, пробубнить извинения перед Сашей и Павлом Сергеевичем и просочиться в холл, отдышаться, расстегнуть верхнюю пуговку намокшей рубашки и уговаривать сердце: ну полно, полно, угомонись, хватит прыгать, дурашка!

Ректор никогда не принимал преподавателей сразу, даже тех, к кому благоволил. Сначала преподаватель несколько дней подряд бодро заходил в приемную и после вопросов-реверансов деликатно интересовался, нельзя ли попасть к Игорю Анисимовичу? – по какому вопросу? по лично-учебному, ха-ха-ха… – и когда зайти в следующий раз. Первые три-четыре раза Паша с кондиционированной приветливостью отвечал, что Игорь Анисимович занят, на пятый, положим, обещал спросить, потом все повторялось. Наконец встречу назначали. Однажды Паша с предупредительной нежностью спрашивал:

– В следующую среду в два будет вам удобно?

– Конечно, Павел Сергеевич, абсолютно удобно! – восторгался посетитель, соображая, как бы ему передвинуть четвертую пару. В среду, надев лучшую рубашку и парадный костюм, преподаватель, успевший за последние дни поругаться с диспетчером, методистами, замдекана и завкафедрой из-за переноса занятий, является в омут о трех дверях. Павел Сергеевич кивал головой, не отрываясь от телефонной трубки:

– …Идем к Людке. Если вы идете, торт на вас… Мы? Мы кассету. Кассету, говорю. Видео. Нет, не духовная пища. Если по деньгам судить, дико материальная ценность.

Посетитель, сияя, беззвучно здоровался, осторожно, чтоб не расплескать благоговения, садился на краешек стула. Павел Сергеевич выходил, поливал цветы, пил чай, болтал по телефону, не обращая на преподавателя внимания. Примерно через час, с трудом восстановив на лице первоначальное выражение, преподаватель откашливался и спрашивал, удобно ли поинтересоваться, примет ли его нынче Игорь Анисимович.

– К сожалению, Игорь Анисимович отъехал, – с приветливым равнодушием отвечал секретарь.

«Что ж ты, гад, не мог сразу сказать?» – думал посетитель так громко, что мысленный крик грозил разнести череп изнутри.

– Как вы полагаете, Павел Сергеевич, – тихо осведомлялся он вслух, – стоит ли мне дожидаться?