Уротитель кроликов

Храповицкий мерз с ним на охоте, потел в банях, давился водкой и выслушивал его бесконечные истории о героических буднях прошлого. Впрочем, прошлое, пусть даже покрытое неувядаемой славой, Храповицкого не зажигало. Он рвался в будущее.

В те дни по стране бушевала приватизация. Целые отрасли переходили из государственной собственности в частную. Оставаться в стороне от этого захватывающего процесса Храповицкий считал неразумным. О чем он однажды и поведал Громобоеву, который после второй бутылки обычно становился благосклоннее к мнению своего молодого заместителя, считая его парнем расторопным и неглупым.

Идея Громобоеву понравилась, тем более что Храповицкий не претендовал на равенство. Он был готов довольствоваться малым, лишь бы иметь завидную возможность работать и впредь под руководством Громобоева. И даже и умереть с ним в один день. В бане. С перепоя. (Последнего он, впрочем, может, и не говорил.)

Дальше все было понятно. По просьбе Громобоева министр добился перевода руководимой им нефтяной компании из государственного реестра в список объектов, подлежащих приватизации. Василий Шишкин, который к тому времени возглавлял областной комитет госимущества, взялся отвечать за то, чтобы выставленная на аукцион добыча не досталась врагу. А столь необходимые деньги дал Виктор Крапивин.

В сложный механизм сделки Громобоев не вникал, положившись на Храповицкого и полагая, что утомительной процедурой оформления бумажек и хождения по кабинетам должны заниматься подчиненные, а не начальники.

Это резонное суждение имело лишь один изъян, который вскоре и обнаружился. Когда после почти годовых нечеловеческих усилий Храповицкого все было, наконец, позади, Громобоев с ужасом узнал, что отнюдь не является главным собственником предприятия. Предприятия, которое он возглавлял последние двадцать лет. Которое, благодаря его стараниям, считалось одним из лучших в стране. Чей многотысячный коллектив относился к нему с благоговейным страхом.

Отныне Громобоеву принадлежала лишь четвертая часть акций. Остальными, по двадцать пять процентов соответственно, помимо Храповицкого, владели совершенно незнакомые Громобоеву люди с фамилиями Шишкин и Крапивин.

При этом права первой подписи у Громобоева больше не было. Оно как-то само собой перешло к Храповицкому, ставшему генеральным директором. А Громобоеву предлагалась почетная и абсолютно бесполезная должность председателя совета директоров. Зато Храповицкий великодушно пообещал не выселять его из кабинета.

Удар был страшным. Громобоев запил. В компании он появлялся лишь наездами, в состоянии, далеком от вменяемости, и устраивал такие скандалы своим новым партнерам, что выводить его приходилось с охраной.

Когда же Громобоев все-таки несколько опомнился, то его ждало новое потрясение. Его враги-совладельцы предъявили ему документы, из которых неоспоримо следовало, что акции Громобоева были проданы. Все тем же трем людям. На документах стояла собственноручная подпись Громобоева.

Сломленный старик никак не мог вспомнить, действительно ли он согласился по пьянке подписать какие-то бумаги или пал жертвой очередного мошенничества. Это его доконало.

Некогда грозный Громобоев навсегда исчез из компании, и больше о нем в области не вспоминали. Скорее всего, он куда-нибудь переехал, благо новые владельцы что-то ему заплатили.

Зато тестя Храповицкого я иногда встречал у него в приемной. Превратившись в безобидного голубоглазого пенсионера, бывший хозяин области время от времени обращался к своему вознесшемуся зятю с мелкими просьбами: помочь с ремонтом квартиры или дать машину, чтобы привезти с дачи помидоры. В просьбах Храповицкий ему никогда не отказывал, хотя и общался с ним чаще через секретаря.

Я знаю, как меня будут мучить в аду. Меня оденут в белый смокинг и поселят в русской глубинке. Осенью.

Уральская губерния, где располагалось множество мощных промышленных предприятий, была одним из немногих регионов в России, приносивших деньги в федеральный бюджет и не зависевших от правительственных дотаций. Что не мешало главному городу области, с его полуторамиллионным населением и унылым индустриальным пейзажем, утопать в грязи с сентября по апрель. А с апреля по сентябрь задыхаться от пыли.

Когда я вышел из четырехэтажного здания администрации нашей компании, расположенного на пересечении двух главных улиц, накрапывал мелкий октябрьский дождь. Охрана каждое утро мыла машины, но достаточно было проехать двести метров в потоке мчавшегося по лужам транспорта, чтобы их естественный окрас сменился буро-серыми разводами, внушавшими отвращение даже бродячим собакам. Которые с возмущенным лаем метались вдоль обочин.

Я сел в свой джип, дожидаясь, пока Гоша, начальник моей охраны, захлопнет за мной дверцу и вальяжно развалится на пассажирском кресле.

— Какие планы на вечер? — поинтересовался Гоша. — Я к тому, что если договариваться с кем-то из ваших дам, то лучше это сделать заранее. До обеда они, знаете ли, спят, а после трех их уже не поймаешь. Даже при всем моем к вам уважении.

— Сегодня вечером у нас официальное мероприятие, — ответил я. — Неизвестно, когда освободимся. Так что обойдемся без женщин.

— Я все-таки заряжу человек трех из вашего списка, — задумчиво отозвался Гоша. — На всякий случай. Пусть сидят дома, ждут. Лучше потом откажемся. А то вы ближе к ночи спохватитесь, я же безответный и останусь виноватым. Да и им полезно будет. Надо приобретать навыки семейной жизни.

Гоша был редкий нахал. Он катал на моих машинах своих подружек, прикарманивал часть денег, которые я выдавал ему на расходы, и не реже чем раз в полгода попадал в милицию за драки. Но я прощал ему за природную сообразительность, которая совсем не часто встречается в охранниках.

Вообще-то его звали Геннадий, но свое имя он почему-то не любил, и представлялся Гошей, уверяя, что так интимнее. Он был высоким, спортивным парнем со смуглым красивым, решительным лицом. Гоша приближался к тридцати годам, в связи с чем собирался в четвертый раз жениться. В этом он усматривал свидетельство своей серьезности и скрытый укор моей безалаберности. В свои тридцать четыре года я был женат только раз, да и то не слишком удачно. Гоша же с удовольствием вспоминал все свои предыдущие браки и не видел препятствий к продолжению столь приятного времяпрепровождения.

Всего в охране у меня работало шесть человек — по трое в смену. Свою машину я водил сам, начальник смены садился рядом, а двое других охранников ехали в машине сопровождения. С этим агрессивным коллективом Гоша справлялся без труда и еще заведовал списком из десяти—двенадцати девушек, с которыми я встречался с большей или меньшей регулярностью. Когда список пополнялся новыми именами, Гоша по своему усмотрению вычеркивал тех, о ком я не вспоминал больше двух месяцев.

Вообще-то в отличие от Храповицкого и его партнеров, принимавших на работу только офицеров спецназа или военной разведки, я не придавал охране своего бренного естества особого значения. Для меня это было скорее вопросом антуража. Вид рослых, тренированных ребят с оружием производил неизгладимое впечатление на женщин, с которыми я знакомился, и на посещавшую наши рестораны задиристую шпану, с которой я знакомиться не хотел.

Кроме прочего, наличие лишней рабочей силы избавляло от необходимости заботиться о машинах и самому делать покупки.

— Кстати, — опять подал голос Гоша. — Там ваш гаремный народ стонет.

— Денег просит? — спросил я безрадостно.

— Ну да, как обычно. — В Гошином голосе звучало неодобрение. Он не поощрял материальных претензий участниц списка, цинично именуемых им гаремом.

— Отвези трем самым страждущим по триста долларов, — предложил я.

— Не получится, — возразил Гоша скептически. — Одна только Марина, ну, которая учительница, просила полторы тысячи на дубленку к зиме. В самом деле, Андрей Дмитриевич, не голой же ей ходить.

По его тону угадывалось, что если он чего-то и желает учительнице Марине, так это именно ходить зимой голой.