Страница 13 из 14
На следующий день он чуть не умер. Обходя кружным путем Трудоградский тракт, он перемудрил, и сумерки застали его в поле. Именно из-за темноты его внимание привлекли панельные дома, стоящие на окраине поселка, расположившегося вдалеке от дороги. Поселок был обозначен на картах как заброшенный, но в трехэтажках горел свет, притом горел он почти в каждом окне так, будто и не было никогда Войны.
Это было настолько не похоже на бандитское логово или жилье беженцев, что Семен Афанасьевич, не выдержав, отправился к поселку, чтобы осмотреть дома ближе.
Свет в окнах горел ярче обычного, гораздо ярче вставленных в люстры стоваттных лампочек. Однако, почему-то это не насторожило его, как не насторожили ни распахнутые двери подъездов, ни пустой, вымерший двор.
Свет манил его, и он шел к домам, шел мимо большой детской площадки с металлическими горками, проржавевшей ракетой и резным, покрашенным в черный цвет, улыбающимся деревянным солнышком.
Семен Афанасьевич остановился только чудом, когда заметил какое-то движение над головой. Почтальон непонимающе уставился на столбы электропередач, между которыми вместо проводов были натянуты бельевые веревки, на которых висело тряпье. Резкое движение рваной ткани под порывом ветра и заставило почтальона отвлечься от света из окон.
Почтальон огляделся: все вокруг выглядело так, будто то, что обитало здесь, только примерно знало, как живут люди. Солнце на игровой площадке было выкрашено в черный, улыбаясь ему одноглазой перевернутой мордой, бетонные клумбы, что стояли прямо на дорожках, были полны сорняков и воткнутой туда арматуры, а песочницу наполняло что-то напоминающее известку пополам с крупным, острым щебнем.
Из разбитого окна на первом этаже донесся слабый, изможденный стон. Стон человека. Нужно было бежать, но, обзывая себя последними словами, Семен Афанасьевич шагнул вперед, расстегивая на ходу кобуру с наганом. В нос ударил тяжелый тухлый смрад, перебивающий запах цветущих под окном кустов.
Подняв единственную руку, почтальон вцепился в подоконник и приподнялся, заглядывая внутрь комнаты. Он смотрел туда всего секунду, прежде чем разжать пальцы и побежать прочь со всех сил, но этой секунды хватило, чтобы увидеть все. Лампочка под потолком была вывернута, и свет сочился прямо из оклеенных заплесневелыми обоями стен. Мебели не было, и безногие, безрукие, дергающие головами тулова людей, собак, овец лежали прямо на полу в одной покрытой кровью и гноем куче. Все они были живыми, но вместо конечностей зияли безобразные прижженные раны. Его заметили – куча зашевелилась, заворочалась, уставилась на него десятками измученных глаз, вмиг комната заполнилась мычанием множества безъязыких ртов. Почтальон не хотел знать о том, что лежало там, внутри, но почему-то промелькнула мысль о запасах, оставленных кем-то на голодное время, когда не удастся найти свежей добычи.
Легкие разрывали грудь, сердце дергало, но Семен Афанасьевич все несся и несся прочь, ожидая, что сейчас его схватят и потащат назад, в подъезд, в те квартиры, разделают и кинут в ту бесформенную кучу. Он бежал, слыша лишь стук сердца в висках, а когда силы иссякли, просто свалился в пыльный бурьян и затрясся в долгих беззвучных рыданиях. Его не преследовали.
Когда к утру почтальон добрался до полузаброшенной деревушки, где доживали свои годы несколько старух, его словам лишь понятливо покивали и, посетовав на расплодившихся из-за дождливой весны людожорок, пояснили, указав на плохо напечатанный календарь, что на молодую луну обитатели тех домов всегда охотятся, и, подойди он к трехэтажкам в другой вечер, вряд ли бы сейчас пил с ними чай.
В той деревне почтальон пробыл два дня. Отходил от случившегося – очень болело сердце. Лишь на третий, почувствовав силы, Семен Афанасьевич распрощался со старухами и с новыми силами вышел на дорогу. Люди ждали его писем, а потому рассиживаться долго он не мог, несмотря ни на каких людожорок.
IV
Два дня спустя рюкзак Семена Афанасьевича наконец опустел, и он, вручив последнее письмо, с облегчением направился обратно в Трудоград. Впрочем, облегчение было не долгим, так как ближе к вечеру почтальон понял, что над Пустошами собирается буря. Об этом старику говорили и улетающие прочь птицы, и сколии, с беспокойным гулом носящиеся над зарослями бурьяна.
Почтальон, как мог, ускорил свой шаг. Нужно было искать укрытие: от радиоактивной пыли, что поднимет ветер, плохо помогали его самодельные очки и респиратор.
Когда такое случалось на Трудоградском тракте, Семен Афанасьевич выискивал сброшенную в кювет машину с уцелевшими стеклами и пережидал там ненастье, но сельская шоссейка, по которой он шел, была пустынна, а единственный встреченный остов БМП фонил так, что почтальону пришлось обходить его по широкой дуге.
В спину ударил ветер. Зашелестели ветви высаженных у дороги тополей. По степи прошли первые, пока еще слабые, смерчики. Сколии, поймав ветер, тяжело загудели, затанцевав в вышине.
Потертая карта обещала в паре километров впереди реку и стоящие на ней руины разбомбленного в Войну химкомбината. Почтальон, накинув очки и респиратор, зашагал вперед в надежде, что он успеет найти укрытие до того, как непогода наберет силу и все кругом исчезнет в клубах поднятой пыли.
Буря усиливалась, и все заволокло песком, лишь иногда в разрывах пыльных клубов перед почтальоном мелькали громады далеких цехов. Он шел почти вслепую, одолевая шквалы бьющего в лицо ветра, шел, пока буквально не уперся в накренившиеся бетонные плиты забора. Найдя в них пролом, почтальон спешно пролез во двор, рукой отодвигая прочь остатки хрупкой, как стекло, выеденной ржой и кислотными дождями колючей проволоки.
Когда буря поутихла на пару минут, он был уже в середине двора. Пыль опала, и почтальон смог оглядеться. На химкомбинате он был не один: двор был полон грузовиков с железными кузовами, пробитыми маленькими забранными решетками из приваренной снаружи арматуры окошками. Рядом с грузовиками суетились рослые парни в камуфляже и респираторах, ударами прикладов подгоняющие оборванных людей разгружавших машины.
Семену Афанасьевичу не нужно было даже смотреть на перекошенные, напуганные лица за решетками кузовов, на избитых в кровь подневольных грузчиков, чтобы понять, что на заводе решил остановиться отряд охотников за рабами.
Почтальон тут же поспешил назад, к упавшему забору, но его уже заметили, и двое работорговцев, зайдя за спину, отрезали путь к бегству.
Женщина смотрела на Семена Афанасьевича мертвыми, засиженными мухами глазами. Под ее телом лежало несколько стариков с простреленными головами и завернутый в истертое полотенце младенец. Почтальон, дрожа, стоял над выкопанной под забором ямой и смотрел вниз. Двое работорговцев курили за его спиной, совещаясь между собой:
– Безрукий, старый, только еду пожрет в пути. И за сотню рублей не сбудем, помяни мое слово, Сулим. Кончить его надо.
Второй охотник подошел ближе и с силой развернул почтальона лицом к себе, смотря на него расширенными, занимающими почти всю радужку зрачками. Грязные от мазута и оружейной смазки пальцы бандита залезли в рот почтальона, привычно ощупывая зубы.
Сулим скривился:
– С зубами тоже беда.
– Ну, вот и все. Давай, пулю в затылок, и дело с концом – плов стынет.
– Да погоди, плов не баба – может и поостыть. А сто рублей тоже деньги, между прочим. Сторожем на стройку какую-нибудь его вполне можно будет пристроить. Или на бахчу. Будет себе дед ходить, ворон пугать, хорошее ж дело.
– Забей, больше времени потеряем, пока покупателя искать будем. Шлепнем, и черт с ним. Ты, дедок, не серчай, сам таким нетоварным стал – сам за это и отвечаешь. Руку-то где посеял, а?
Не дождавшись ответа, работорговец несильно ударил Семена Афанасьевича по голове пистолетом, без злости, только показывая, что ждет ответа.
– Под Одессой, – тихо ответил почтальон.