Присвоить тебя

Усмехается, снова моргает, взмахивая нелепо длинными ресницами. Красит их, что ли?

Захар едва не закатывает глаза и отворачивается. Потолок не такой дотошный.

– Ничего я не добивался. Больно надо, – фыркает Захар. – И вообще, почему ты еще здесь? Поздно. Иди домой, выспись. Это мертвые долгов не возвращают, а я теперь точно не откинусь, так что можешь не переживать на этот счет.

Вроде бы шутит. Частично. Потому что: а чего тогда Одинцов волнуется? Из-за чувства вины, возможно. Но тут не поспоришь, не без греха. Не свалил бы в ночи один – не пришлось бы его прикрывать.

– Захар, зачем ты так? – тон Тимофея сочится досадой. – Неужели ты считаешь, что меня волнует только то, чтобы ты выплатил долг?

Расслабленная поза Одинцова вмиг пропадает. Тот встает со стула, сжимает кулаки – Захар видит боковым зрением и молчит. Выжидает. Шаг по минному полю с названием «настроение Тимофея Одинцова» оказался ошибочным.

– Ты совсем не веришь, что я могу за тебя беспокоиться? Что мне не плевать на тебя, на твое состояние? – его голос не повышается, скорее, приобретает оттенки негодования. Одинцова задели слова Захара. – Ты настолько низкого мнения обо мне? Неужели я не заслужил хоть немного твоего доверия?

Захар понимает: следует извиниться. Нет, он не думает об Одинцове, как о корыстном чудовище. Как о бездушном богатом ублюдке без принципов с набитым купюрами кошельком. Впечатления, рожденные злостью в первую встречу, давно уже стерлись. Пришли в непригодность. Одинцов, возможно, не ангел у врат рая, но он… неплохой. Захар по-прежнему далек от восторга, что он перед Тимофеем в долгу, что чувствует гнет обязанности. Но не такое уж тяжкое у него ярмо. Его жизнь сейчас лучше, чем за последние прожитые в Петербурге годы. Разве следует воспринимать свое положение категорично в штыки? Нет же. Он брыкается почти по накатанной. По вредной привычке.

– Что же, радуйся, Захар, все-таки у тебя получилось меня обидеть, – произносит Одинцов и шумно сглатывает.

А потом, задев стул, который мерзко чиркает по полу ножками, разворачивается и шагает к выходу.

Вот блять.

Захар трет ладонью лицо. Бесится: почему ему не насрать?

– Отдыхай. Доброй ночи, – доносится от двери.

– Постой, Тимофей, – прилетает с постели в ответ. – Подожди, вернись. Пожалуйста.

Захару хочется протянуть руку навстречу. Хочется схватить этого мажорчика за край выданной в госпитале безликой толстовки, которая до безобразия идет Одинцову даже в контрастном комплекте с модными брюками и брендовыми туфлями на длинных ногах. Хочется заставить сесть на кровать и выслушать. Хочется сжать его смазливое лицо пальцами и процедить сквозь зубы: бесишь. Бесишь, что чувствую себя обязанным и в тот же момент благодарным. Чувствую раздраженным, потому что начал свыкаться с подобной жизнь. И что вновь, вот сейчас, когда ты едва держался, чтобы опять не распустить по-мальчишески нюни, у меня в башке дернуло тумблер неясных воспоминаний. Бесишь, потому что въедаешься под кожу, как чернила татуировки, которую я не хотел набивать. Как клеймо.

Одинцов в сомнении топчется на пороге, но потом отпускает дверную ручку. Оглядывается, будто ждет, что Захар передумает и пошлет его. Но он молчит, и Тимофей медленно возвращается. Недолго колеблется и занимает место с краю постели, сложив на груди руки. Насупился. Того и гляди надует губешки.

– Я слушаю, – говорит Одинцов, стараясь скрыть очевидное то ли волнение, то ли мандраж – поздний час, минувший стресс и остатки невыветрившегося алкоголя вкупе действуют подавляюще для его организма.

– Извини, что был груб, – произносит Захар, собрав необходимое мужество. Порой попросить прощения – более тяжкий труд, чем выиграть бой у противника. А выдерживать пронзительный взгляд Одинцова – труднее, чем вытерпеть прямой хук в челюсть. От взгляда не получается уклониться, он будто физически оседает на коже.

– Я тоже вспылил, когда увидел, что ты ранен и не хотел этого признавать. Так что квиты, – отвечает Тимофей. И смотрит мягче. Но позу выдерживает.

– Спасибо, – быстро слетает с губ Захара, пока он теребит ухо. Знает: это верный признак, который выдает нервозность, но ничего с этим не может поделать. Действовал рефлекторно. Спалился. – Ну, что помог. Скорую вызвал и… все остальное.

Хмурится, прокашливается. Гребаный боже! Он так не вел себя даже с девчонкой, в которую был влюблен в средней школе. Хочется прикрыть пятерней Одинцову лицо, отвернуть, чтобы не пялился словно бы в ожидании. Всё, Захар извинился, исправил просчет. Что еще требуется? Поклон?

Но Одинцов сам определяет условия.

Тянется и вновь берет Иваньшина за руку.

– Пожалуйста, обещай больше не подставляться, – просит Тимофей.

Захар замечает, как покраснели его глаза, а веки словно готовы упасть. Господи, думает Захар, как же Тима устал и как сильно тому хочется спать.

– Ну ведь я же пёс, и должен защищать хозяина, – хмыкает Иваньшин. Самому противно, особенно при виде выражения лица Одинцова, словно тот получил пощечину.

Стискивает сильнее в ладони пальцы Захара, еще не больно, но хватка крепкая, будто впаивает.

– Я запрещаю тебе так говорить. Даже если тебе это противно, но ты мой друг, Захар. Ты для меня важен. И у тебя нет хозяина.

– Не противно, – через паузу выдавливает Иваньшин. – Просто непривычно. И все еще непонятно, почему ты так впрягаешься за меня.

Эта честность слегка смущает, но кажется Захару довольно уместной. У них сейчас нечто вроде минутки откровения. Впрочем, Одинцов всегда болтает то, что у него на уме без разбору. Всегда вываливает на Захара без колебаний. Отчего иногда складывается ощущение – это нарочно. Чтобы задеть, как-то подначить или вывести на реакции. Но не со зла. Из любопытства, спортивного интереса или… симпатии? В голове у Захара всплывают слова, сказанные Одинцовым еще в самом начале: «Ты мне понравился». Но как кто?

– Ты поверишь, если я отвечу, что до конца и сам все еще не понимаю? – натянуто улыбаясь, спрашивает Тимофей, глядя не в глаза, а на ладонь Захара, которую, кажется, не планирует выпускать. – Ты привлек мое внимание своим видом, ты выглядел обреченно. У тебя были проблемы, а я мог помочь их решить. Ты вправе назвать меня эгоистом, что действовал самостоятельно, не поинтересовавшись твоим мнением, но когда ты проиграл бой, я не думал, просто действовал. Испугался, что они банально выкинут тебя или добьют. Поэтому пустил в ход единственное, что было мне доступно – деньги. Но это вовсе не значит, что я купил тебя. Просто каждый заслуживает шанс на лучшую жизнь. И в моих силах помочь тебе. Разве это плохо? Скажи, Захар.

Иваньшин затрудняется подобрать нужный ответ. Потому что нет, вероятно, неплохо. Но сначала Одинцов действовал напролом, излишне навязчиво. Это ударило неожиданно, словно исподтишка, когда Захар и не ждал. Его тупо поставили перед фактом. Но если бы перед ним был осознанный выбор: драться у Назара или не пыльно работать на Одинцова, какое бы он принял решение самостоятельно? Наверное, послал бы Тимофея к черту, сказал, что не нуждается в чьих-то подачках. Гордость бы не позволила спрятаться за чужой спиной.

– Нет… Не знаю… Просто раньше никто не стремился решать мои проблемы. Ты первый такой… странный, – хмыкает Захар. – Еще и вел себя, как напыщенный кусок элитного говна.

– Вот опять ты пытаешься меня задеть, – Одинцов поднимает голову и встречается с Иваньшиным взглядом. А пальцы обволакивает теплом, исходящим от его кожи.

– Лишь констатирую факт, – продолжает Захар, забавляясь.

– Вообще-то, я был крайне любезен.

– Ты заявил, что мои шмотки – просто мусор, – припоминает Захар. Да уж, и это единственное, что он может ему предъявить.

– Твой стиль действительно довольно грубоват. И у тебя часто хмурый вид, поэтому ты выглядишь опаснее, чем есть на самом деле, – парирует Тимофей, оживляясь.

– Меня лично все устраивает, – пожимает плечами Захар. – И тебя, кстати, мой внешний вид не остановил почему-то.