Страница 18 из 85
Я молча ждал начала повествования. Было все так же душно и влажно, но от забот своих я вроде как отвлекся, что было хорошо. Я надеялся, что дальше будет еще лучше.
В чуткой тишине пустого кафе было слышно, как одуревшие мухи бьются в невидимое им стекло. И, в отдалении, за стеной, в другом здании, в другом городе или в ином измерении – в стальной мойке погромыхивали тарелки.
Столик, за которым мы приземлились, явно обосабливался в пространстве. Я это чувствовал, но не знал пока, как к этому относиться.
Незнакомец поднял голову, коснулся моих глаз прохладной синью, и начал свой сказ.
– Эта недавняя история произошла с моим другом. Я, сам того не ведая, тоже принял в ней некоторое участие, так что передаю вам все по сути из первых рук. Поэтому, пусть вас не смущает мое пристрастное отношение и знание некоторых подробностей, знать которые, быть может, и не должен был.
Вот, представьте себе обычную комнату в рядовом общежитии: стены, увешанные вырезками из журналов и репродукциями картин, шкаф, стол, пустой графин на нем, две кровати у противоположных стен, покрытые грубыми шерстяными одеялами и, конечно, окно, за которым разлилась степь до самого горизонта – и косой курган на ней, где-то на краю. В общем, из окна видна степь, но никак не увидать, даже в бинокль, того, к чему стремится душа каждого нормального человека.
У окна стоит парень, и буравит, буравит степь взглядом, желая рассмотреть в ней именно то, невидимое. Но степь не сдается, степь остается степью, остается жесткой реальностью, лишь иногда, снисходя до демонстрации обманчивых и зыбких миражей.
Обычный парень с нормальной биографией. И с историей, которая начиналась вполне обычно, как тысячи других таких историй: случайно встретились, на всякий случай познакомились, а когда поняли, что полюбили – пришла пора расставаться. Не надолго, всего на четыре месяца, но этот срок для сгорающих в сверхновой любви сердец – пропасть. Ведь этот огонь постоянно требует все нового и нового топлива – взгляда, прикосновения, поцелуя. А без этой подпитки начинается ломка, ты уж мне поверь.
Я качнул головой в знак того, что и сам не чужд этой беде, но ему, похоже такое поощрение с моей стороны было без надобности. Его глаза обратились вовнутрь себя, и он просто озвучивал то, что там видел. И, похоже, теперь его уже мало заботило, слушал ли кто его, или нет. Он продолжал.
Дни шли, парень работал, там, куда его отправили в командировку. Работа отвлекала его от дум, и он предавался ей с азартом и всецело. Телом отдавался, вниманием своим, работой мозга, но не душой. Душа его, понятно, была далеко, в месте средоточия его любви, в месте силы и притяжения. И каждое утро он просыпался с восторгом и надеждой, что вот сегодня уж точно придет письмо от нее. Кроме писем, не было других способов связи в тех местах. Ему представлялось лицо его милой, тянущееся к нему легкой улыбкой и алым рассветом щек сквозь гипюровую занавесь утреннего сна. Он говорил ей «Доброе утро!», а потом весь день томился ожиданием вечера, того холодящего момента, когда среди разбросанных на столе у входа в общежитие чужих писем он увидит то, что адресовано ему.
Он не ждал других писем, только от нее.
И когда письмо приходило, он веселел, он ликовал, он отрывался от земли. А потом, присев, где попало, писал ответ, и за этим занятием, не сдерживаясь и не таясь, вспоминал, мечтал, представляя себе былое и небывалое, и… тосковал. Да, тосковал, хотя то чувство тоской можно назвать с большой натяжкой. Это было нечто большее, и полней, и глобальней что ли.
Чаще же писем не было, и тогда он сердился, он грустнел, он чувствовал обвал и пустоту внутри, но сжимал зубы и не подавал виду. Только разве это можно скрыть внутри? Все же на лице написано, вот как у вас было. И тогда, остановившись перед бездной ночи, которую, он знал, ему не перемахнуть на крыльях сна, тогда он садился и писал ей письмо сам. Но иногда и писать было невмоготу, в этом случае он бросался на кровать и, вперив взгляд в потолок, затихал. Так он мог лежать – и лежал – часами, равнодушный ко всему внешнему и недоступный ни для кого. Могло показаться, что он спит, но горящий тоскливый огонь в глазах давал понять, что, если и спит, то странным, странным сном. В конце концов, лишь стоило ветру или, скажем, птице ударить по стеклу, как тотчас он вскакивал, подбегал к окну и, к нему приникнув, вглядывался вдаль. Что уж он там выглядывал, кто знает, но со стороны казалось, что взглядом он упирался в косой курган, застрявший над темным горизонтом, стараясь, будь что, стереть его отметку с неба.
Так продолжалось довольно долго, поэтому мы, его друзья, сразу же заметили, как что-то изменилось в нем и стало проявляться по-другому.
В какой-то момент он совсем уж погрустнел, да еще злой стал и вспыльчивый, мог обругать по пустякам, а когда потом его спрашивали, чего это, мол, ты, в глазах его появлялось виноватое выражение, и он искренне удивлялся, как такое с ним могло произойти.
– Что с тобой? – спрашивали его мы. – Тебя словно подменили…
– Нет, я прежний, – отвечал он, при этом улыбка его была потусторонним и ошибочным сигналом на онемевших губах. С той же улыбкой взгляд его обращался вовнутрь, и он снова возвращался в то состояние молчаливого оцепенения, из которого минутой раньше был выведен нашим вопросом. В общем, с нами он оставался только внешней оболочкой, но душа его и все помыслы находились в ведомой лишь ему стране грез. «С нами» означало лишь то, что тело его было рядом. Можно было подойти, потрогать его рукой, можно было докричаться до него и даже поговорить с ним, но с таким же успехом можно было пообщаться с деревом.
Уже потом, позже мы узнали, что он перестал получать письма от своей любимой. Да… Письма просто перестали приходить. Совсем.
– Успокойся, – говорили ему мы, – не бери дурного в голову. Мало ли что могло случиться? Всякое бывает, сам знаешь… Почта напортачила, или письмо затерялось…
– Да, – соглашался он, – я знаю. Пустяки! Все нормально.
При этом по лицу его было видно, сколь тяжело дается ему произнесение даже этих ни к чему не обязывающих ритуальных слов. И он улыбался! Он улыбался, а у нас на душе скребли кошки.
– Да ты подумай, быть может, девчонка из сил выбивается на работе, может, ей писать просто некогда! – убеждали мы.