Страница 10 из 85
Сколько пролежал он без чувств за старой березой, никто сказать не может, а сам он не помнит. Долго он лежал так, до тех пор, пока звуки мира, как оказалось, продолжавшего существовать, как ни в чем не бывало, не проникли в его сознание. Посопротивлявшись его натиску, сколько мог, поскольку считал существование мира после произошедшего несчастья невозможным, Булль поднялся на ноги, глубоко вздохнул и обиженно огляделся.
Влюбленные, обнявшись, сидели на траве неподалеку. Они упоенно молчали, слившись в счастливом моменте, поглощенные единой гармонией чувств.
Взглядом, полным остаточной сердитости и возмущения, Булль посмотрел на девушку, которую мог видеть в профиль, и ахнул!
Ромашка, его символ красоты, верности и целомудрия, его идеал, сияла в волосах девушки маленьким солнышком, теплым и ласковым. И, омываемая этим тихим сиянием, девушка и сама казалась небесно красивой, одухотворенной и возвышенно целомудренной. Это был миг всеобщей, по версии Булля, гармонии. Но присутствовавший в этом уравнении юноша нарушил ее словами:
– Радость моя, какая же ты красивая!
Девушка счастливо засмеялась, а юноша вскочил на ноги, отошел на несколько шагов в сторону и со словами – «Не гаси улыбку, любимая», – поднес к глазам небольшой черный ящичек. Девушка улыбнулась еще ослепительней, юноша нажал на кнопку на ящичке. Раздался щелчок.
Внезапный страх поразил Булля, словно гром среди ясного неба. Он отшатнулся, как от удара, наивно заслонив руками сердце, неуклюже, откинувшись назад, повернулся и бросился прочь. Травы и лютики пытались удержать, остановить, унять его бег. Они мягко заплетали его ноги, цеплялись за него своими ручками, но он только отмахивался от них, слабых, и бежал, бежал все дальше. Впрочем, со стороны движение его было почти незаметным, только верхушки трав колыхались слегка над его головой, словно и не гном то был, а, как всегда, непоседа ветер.
Сколь долго гнал он себя в затмении своем, гном не помнил. Долго. Душу его жгла обида за попранный, как ему казалось, идеал, а в голове все мысли сошлись в одном вопросе: кто создан для кого? Цветок для девушки, чтоб радовать ее своей красой, или же, напротив, девушка, чтоб поклоняться красоте первичной?
Булль и раньше был склонен пофилософствовать.
Внезапно он остановился, пораженный.
– А ведь она прекрасна! Прекрасна! – подумал с безнадежной ясностью.
Подумал так – и разлетелись в стороны все мысли прочие как несущественные. Еще гном вдруг ощутил жар, неведомый ему по опыту всей его прежней жизни. Он покраснел при этом, запунцовел, как эта моя пишущая машинка. Повернувшись кругом, он сначала медленно, словно нехотя, словно преодолевая невидимое сопротивление, а дальше все быстрей и быстрей, все ускоряясь, помчал обратно.
Такие они, гномы, то в одну сторону мчатся, то в другую.
Да, он торопился вернуться на покинутый им в спешке холм. И снова, одна лишь мысль владела его вниманием: скорей, скорей увидеть и поклониться! Поклониться великой вечной красоте, стать ее послушником, ее оруженосцем.
Но опоздал!
Когда прибежал он обратно, на знакомом до боли пригорке никого уже не было, и даже трава, примятая влюбленными, успела подняться, скрыв их следы.
Простояв в слезах на вершине холма до луны, собравшись с духом, гном наш отправился в дальние края, туда, где жили люди. Верилось ему, что в той стороне когда-нибудь обретет он вновь свой идеал.
Вот так, в конце концов, и оказался гном за мешком чернослива, хотя, как известно, обычно гномы не живут рядом с людьми и в их жилищах, это удел домовых. Конечно, когда здесь появился Булль, в доме этом жили совсем другие люди. Но – обо всем по порядку.
Поселившись в одной из квартир обыкновенного человечьего дома на сто двадцать семей, ни в одной из которых он не нашел ее, восторг своей маленькой души, гном по имени Булль загрустил, да так, что это не могло пройти незамеченным для окружающих. Он и прежде-то спал очень мало, а тут и вовсе сон потерял. Лишь только ночь своим бархатным колпаком гасила свечи дня, выждав немного для верности, пока затихнут все звуки жизни и мир уснет, убаюканный спасительными сновидениями, Булль отправлялся блуждать по этажам и квартирам уснувшего дома, используя для своих прогулок исключительно скрытые в стенах от посторонних взглядов вентиляционные шахты и ходы. Проходы те были такого размера, что он передвигался по ним совершенно свободно, не нагибаясь и даже не снимая с головы колпак. Правда, кое-где в тоннелях еще оставались кучи строительного мусора, острые края кирпича, положенного строителями кое-как не для себя, старались зацепиться за одежду, а наплывы окаменевшего раствора создавали такую теснину, что для продвижения вперед гному приходилось очень и очень потрудиться. И он трудился. Он стучал и царапал, отдувался и сопел, он кряхтел и фыркал, разбирая кучи и выравнивая стенки проходов, и жители дома, из тех, кто еще не ложился спать или чей сон был не глубок и чуток, слыша эти невнятные проявления посторонней неизвестной жизни, чувствовали некоторое смятение в душах. В такие моменты они старались поскорей прикоснуться к кому-нибудь другому, теплому и родному, чтобы прогнать страх и внезапный озноб одиночества. «Это сквозняки разгулялись в трубах», – говорили они, успокаивая себя и других. Но иногда от неизбывной печали Булль стенал и вздыхал просто так, дабы освободить грудь и облегчить душу, и тогда люди не знали, как им объяснить эти странные вздохи и стоны. Им даже казалось, что стонет сам дом. Не понимали соседи Булля по дому, что значат все эти звуки, а ведь больше всего на свете им хотелось все знать и все объяснять. Да ведь и каждый из нас, услышав что-нибудь такое странное в ночи никогда не заснет, и не спит до утра, пока не объяснит себе, что это было, что такое издало там этот звук. Ведь, правда, ну?
Не нужно объяснять, что систему вентиляции дома Булль изучил досконально. Во время своих долгих ночных блужданий он легко перебирался с этажа на этаж. Он открывал решетки вентиляционных люков, словно волшебные дверцы, и, забираясь через них в квартиры, всматривался в лица спящих людей. Не судите его строго, вспомните, что он был все-так не совсем обычным существом и не знал, что подглядывать, тем более, за спящими, нехорошо. Томленье, свойственное человеческой природе, попав в неподготовленную душу гнома, иной раз толкало его на необдуманные поступки и заставляло забывать об осторожности. Да и в квартиры он входил лишь тогда, когда там было абсолютно тихо, не желая невзначай попасться кому-нибудь на глаза. И все потому, что…