Суженый? Ряженый?

– Эй, босоногая, чего ревёшь белугой? Не ты бадейку упустила?

Иванка замерла, спрятав продрогшие ступни под мокрый подол, отёрла рукавом грязное лицо, размазав слёзы по щекам.

– Ага, я так и помыслил, – оборачиваясь, сообщил мальчишка. Его круглое голубоглазое лицо просияло неполнозубой улыбкой. – Да тута окромя тобя и нету никого!

Пустая бадья звонко шлёпнулась о камень возле Иванки, едва не потеряв стягивающий обруч. Вихрастый был с другого берега, где жили мирские, не принимающие кержаков. В ските таких отчего-то не любили, называя нехристями и раскольниками. Иванка понимала, что не может его игнорировать, но и заговаривать боялась.

– Ты, случаем, не нема? – не отставал мальчишка, поёживаясь в мокрой рубашке от резких порывов весеннего ветра.

Заметив пристальный взгляд, он хмыкнул, скривив рот и двинулся в её сторону. От испуга Иванка подскочила, схватила бадью и, не поблагодарим вихрастого, ринулась вверх по берегу. Она понимала, что без воды в скит возвращаться нельзя, но, не могла усидеть на месте.

– Дикарка. Вот и помогай таким, – вздохнул парнишка, обречённо махнув рукой. Он медленно направился к реке и, бросившись щучкой в холодную воду, поплыл обратно к своему берегу.

Спрятавшись за прибрежным кустом, Иванка внимательно следила, как вихрастый, взобравшись на противоположный берег, резво побежал по тропинке и вскоре скрылся из виду.

– Токма бы тятя не узнал, что энтот со мной заговорил, – думала девочка, переступая с ноги на ногу, – Не то выпорет, с него станется. Или, чего доброго, по новой в погреб запрёт, без еды.

Всхлипнув, она спустилась к реке, но в этот раз не стала забираться далеко, а набрала воду почти у берега. Подняв бадью двумя руками, наклонившись в противоположную сторону, чтобы нести было сподручней, поплелась к скиту. Наверху Иванка услышала пронзительный свист и обернулась – с противоположного берега активно махал рубахой улыбающийся мальчишка.

– Эй, босоногая, – прокричал он, – Вдругораз приходи, ждать стану.

Окончательно смутившись от такого внимания, девочка припустила к лесу.

Ночью Иванке не спалось. Она ворочалась на печи под тёплым мягким боком бабушки. Наконец, та не выдержала.

– Чего ерзашь? – пробурчала Агафья, – Спать надобно, а ты ногами егозишь.

– Бабуль… – с сомнением произнесла девочка, – Скажи про маму… Почему её тута не любили, приблудной величали? И меня тоже…

– Ишь чо захотела, – шумно повернувшись к Иванке, ворчала Аганя, – Ладно, слухай, коль пытлива. Приблуда она и есть, подранок! Батя твой её в лесу подобрал, да в избу на собе приволок. Ранена была. То ль медведь подрал, то ль ишо кака зверюга… Оне не сказывали.

– В лесу… – задумчиво прошептала Иванка, представляя окровавленную женщину, которую она не помнила, – Подранок… А далее шо?

– Погодь чуток, – ворчала Аганя, сонным голосом, переворачиваясь на другой бок, – Никодим её выходил. Не убоялся, шо чужачку в скит притащил. Ни роду, ни племени…

– Ни роду, ни племени, – эхом повторила Иванка.

– Не пристало у нас иноверцев привечать, – продолжала бабушка, – Да токма отцу твому хоть кол на голове теши… Женюсь, да и вся недолга! Люба она ему была, пуще родной матери… Да и женился, вопреки обычаям. А потом ты родилась.

– А почто она пропала? Куды? – не унималась девочка.

– Спи, шлында, хватить прядать. Буде утро, будут и песни.

Громко зевнув, Аганя отвернулась к стенке и захрапела. Иванка уставилась в потолок. В голове роились мысли.

– Откудова в лесу раненна женщина оказалась. Могёт мама тоже с друга берегу? – шептала девочка, чувствуя, как глаза начинают слипаться от усталости.

Бабушкино сопение успокаивало. За печкой тихонько рассказывал сказки сверчок. Иванка зевнула, повернулась к бабушке спиной и погрузилась в тревожный сон.

Казалось, она лишь на миг зажмурилась, а уже первые петухи возвестили о приходе утра. Сруб наполнился гомоном, разноголосым шумом. В мужском углу тятя и его брат Яков инструмент точили. Жена Якова – Катерина, у печи с обедом хлопотала. Их старшая дочь с утра за прялкой сидела, а братья – Ждан с Игнатом котомку собирали, коз пасти. Аганя на подворье птицу кормила. Иванка быстренько соскочила с печи, боясь прослыть ленивой бездельницей. Натянув косоклинный сарафан из грубого серого холста, босая выскочила на двор к рукомойнику. Холодная вода прогнала остатки сна. Подхватив подол длинной рубахи, чтобы не намочить утренней росой, девочка пробежала вдоль забора, распугав гусей.

– Эх, егоза, – хлопнула по округлым бокам Аганя, – Всё бы ристать, да ристать! Поди, лучше, клеть почисть, пока на стол не накрыли.

Иванка послушно помчалась под навес, схватила грабли и принялась за работу. Аганя вскоре присоединилась к ней.

– Бабуль, а те, за рекой… Оне отчего таки…

– Каки – таки? – остановилась большуха, – Тобе-то откель знать? Никак устретила кого из ихних?

Иванка покраснела.

Братья поговаривали, что за рекой нелюди живут. Только… вихрастый был не такой. Девочка вновь и вновь прокручивала в голове встречу с правобережным. И руки у него, и ноги – на месте. И говорит по-нашему. Даже… крест на груди носит, только, какой-то – необычный…

– Бабуль, а почто вы их не любите?

– Вот причапилась, адно репей! – сердилась Аганя, – А чего их любить-то? Чай не сахарны!

– Значит – мы с ними вораги? – продолжала выспрашивать девочка. Совсем не хотелось, чтобы вихрастый был ей врагом.

– Та – не! – отмахнулась большуха, продолжая работу, – Ворага можно в друга обратить, ежели с ним хлеб преломить. А с энтими не выйдет. Одно слово – раскольники! Их жито для нас – хуже отравы!

Иванка вздохнула. Представила вихрастого. Волосы светлые, пшеничные, глаза – голубые, почти как у неё. Две руки, две ноги… Голова на плечах. Не похож он на нелюдя… На врага не похож. Обычный мальчишка, как все. В реку кинулся, стремнины не побоялся. Бадейку достал, просто так, не ради корысти. Ну и что, что живёт на другом берегу? Суть ведь не в береге. Он хороший. И улыбка у него… тёплая. Словно солнышко засияло.

Закончив грести, Иванка вопросительно поглядела на бабушку – не пошлёт ли за водой. Та, перевернув грабли, стряхнула солому и приставила их к стенке.

– Иди, мойся, а то трапезничать пора. Катерина уже несколько раз выглядывала.

Иванка радостно кивнула, бросившись к рукомойнику.

Главным в семье был Никодим, но без большухи за стол не садились. Ждали указания. Аганя неторопливо проследовала в избу, кивнула Катерине и направилась к накрытому столу. Повинуясь её жесту, семья принялась занимать свои места на лавках, согласно праву старшего. Во главе под образами расположился Никодим. Справа от него – Яков с женой. Далее – их дети по старшинству. Слева присели Аганя и Иванка. В центре стола расположился крупный чугунок с кашей из пшена и репы. На чистой тряпице лежал свежеиспечённый каравай, порезанный крупными ломтями. Возле каждого трапезничающего – стакан молока и деревянная ложка.

– Помолимся, – произнёс Никодим, складывая руки на груди крестом, – Будь благословлен энтот день и пища иво.

Семья повторила его жест, шепча молитвы.

– Аминь! – провозгласил отец, перекрестив горшок с кашей.

Подняв со стола расписную деревянную ложку, он первым, как полагалось, зачерпнул из чугунка густое ароматное варево, сдобренное смальцем, и поднёс ко рту. Дунув несколько раз на ложку, проглотил. Его примеру последовали Аганя, Яков с Катериной, а уж затем и остальные чада. Очередь Иванки была последней, как самой младшей. Затем всё повторилось. Заметив, что ломти каровая исчезают со стола слишком быстро, девочка протянула руку за краюшкой, но её перехватил Яков. Иванка угрюмо поскребла ложкой по пустому дну чугунка, за что тут же схлопотала подзатыльник от Агафьи. То ли, заметив голодные глаза девчонки, то ли, желая загладить свершившееся, бабушка втихаря протянула внучке половину краюхи. Иванка благодарно впилась в опреснок крепкими зубами.