Музыка Океании

Западня. Западня. Ты угодил лапой в капкан, старый хромой пес.

Он посмотрел в её встревоженные глаза, такие глубокие, как две синие бездны. Красивое, но немолодое лицо, зато губы сложены в лёгкой доброй улыбке, словно уста блаженных. Светлые волосы, наполовину жёлтые, наполовину седые, убраны в пучок, но несколько прядей выбились, окружив овал её спокойного лица, которое не пощадили годы, но при этом оно всё ещё хранило простое человеческое счастье. Никто впервые видел её. Чаще всего он запоминал лица тех, кто встречался ему на улицах. Может, просто не обращал раньше на неё внимания. Интересно, запомнит ли она его?

— Да, — произнёс он достаточно быстро и непринуждённо, потому что знал наверняка. — Я, к сожалению, не помню её имени, но встречал её раньше, знаю, где она живёт. Хочу отвести к родным.

— Её зовут Лисса. — Произнесла немолодая женщина. — Они раньше жили где-то в Шумах, недалеко от головного цеха, в застройке домов для семей рабочих.

Возле головного цеха. Тогда не мудрено, что она сошла с ума. Заводы дребезжали почти круглосуточно, в домах звук был не таким громким, чтобы потерять слух, вот только мозги не всегда справлялись с гулом тысячи генераторов, с маршем машин, которые строили, смешивали, делили, собирали, плавили и везли без устали. В Шумах производили всё, что продавали в Сцилле, может, только кроме продуктов. Раньше их поставляли из Патры, города чуть севернее Сциллы, во всяком случае, зерно. Овощи везли из центральных Эйона и Кардицы, фрукты — с юга страны, так любимых многими берегов Сельге, но теперь, в расцвет вечной зимы дефицит продуктов питания был неизбежен. Урожай не всходил, почва была проморожена насквозь. Запасы подходили к концу, цены на хлипкие полусгнившие кочаны капусты и картофелины поднялись до небес, и среди бедняков уже встречались неоднократные случаи цинги. Только какая разница, если всё равно мы все умрём.

— Я отведу её, — повторил Никто. — Не следует беспокоиться.

Женщина взглянула на сумасшедшую, которая с потерянным видом теперь принялась ощупывать потёртый плащ Никого.

— Похоже, она вас знает. — Женщина улыбнулась чуть шире, слегка показав свои желтоватые, но ровные зубы. — Я тоже выхожу в Шумах, на ночную смену. Я и сама бы довела её, но боюсь опоздать…

— Да, я понимаю, — кивнул Никто.

— Брох, стох, бох-бох-бох, платье девушек в горох, — опять забубнила Лисса, кажется, заскучав и завертевшись на одном месте. Никто сжал её плечо чуть сильнее, надеясь, что она не выкинет ничего неожиданного.

— Думаю, мы лучше постоим с ней в тамбуре.

— Конечно, — кивнула женщина. — Спасибо вам за вашу доброту.

Эта реплика смутила Никого. Только бы Лисса не ляпнула ничего. Кто, правда, поверит ей?

Он отворил дверь. Зимний холод пахнул из тамбура, вмиг промчавшись вдоль всего вагона. «Харон» уже подъезжал к Шумам, чтобы высадить ночную смену рабочих, подхватить тех из дневной, кто отправится в сторону Сердцевины, а за остальными он вернётся в одиннадцать. Сейчас в Шумах стоял единственный час тишины. Прежде чём заводы опять возобновят свою симфонию, пройдёт сорок минут. Из-за этого стук колёс паровоза и его периодические краткие гудки звучали дико в этой стеклянной тишине.

— Машины гудели: дрох-рох-рох, платья девушек в горох, — пропела Лисса свою глупую песенку.

— Да, точно, Лисса. — Согласился Никто. — Ты помнишь меня?

— Я, да, конечно, помню, — закивала она и громко засмеялась. — Ещё как! А вы же к нам как-то на завтрак приходили, нет?

— Да, всё правильно, Лисса.

— А вы ко мне тогда приходили-то?

— Нет, я знакомый твоего мужа.

— А-а-а! Му-у-ужа моего, — кивнула она. — А я вот кольцо потеряла… серьгу, то есть. — Она небрежно коснулась рукой пустой дырочки на ухе. — Горох, горох… А вы найти поможете?

— Да, конечно, помогу.

— Тогда ладно, — закивала Лисса, как-то нехорошо посмотрев на Никого. — А скажите, пожалуйста, а я вам нравлюсь?

Её голос зазвучал смущённо, но смотрела она на него теперь так, словно очень хотела соблазнить.

— Конечно, нравишься, Лисса, — ответил Никто, — только кто же без обуви ходит по улицам?

— Ой, вы знаете, мне все ботинки малы стали так, у меня-то нога ка-а-ак вырастет! — заговорила она, путаясь в словах и произнося их нечётко. — И так мне больно ходить в них во всех, да вы смотрите, ботинки слишком большие, туфельки мои, вон как ноги мне надрали, вон как. Больно мне, больно ходить!

— Не волнуйся, я помогу, — сказал Никто. — Понесу тебя на руках, пока моя нога не болит.

— А-ха-ха! — засмеялась Лисса. — А у вас что же, тоже нога большая стала, да? Да вы посмотрите, какая она у вас огромная-то! Ох-ох-ох, платье девушек в горох!

Поезд прибывал на станцию. Тишина Шумов начинала сводить с ума. Уже скоро, очень скоро генераторы заработают заново, похоронив под своим гулом все прочие звуки, раздавив голоса и расплющив стоны. Тормоза «Харона» проскрипели самую грустную сонату на свете, такую безнадёжную, что она почти буквально царапала своими нотами сердце.

Чье сердце камень, тот не сожалеет о содеянном, — упрямо сказал себе Никто, хотя сам сильно сомневался в этой мысли. Он извлёк из кармана шприц и быстро проверил иглу, пока ещё не было свидетелей.

— Зачем мы с тобой существуем, Лисса? — спросил он обречённо, но сумасшедшая ничего не успела ответить, как вдруг двери открылись, впустив в тамбур ледяной зимний ветер, от которого Никто невольно поёжился. Руки были молниеносны. Он всадил иголку ей в шею и ввёл раствор, затем незаметно скинул шприц в щель между поездом и платформой. Прежде чем Лисса успела взвизгнуть, Никто подхватил её на руки, и вышел из «Харона», который тут же покинули ещё дюжины две человек.

— Эй! — закричала Лисса, не ожидая такого отношения к себе, — ты что чудишь?

— Тихо, я несу тебя домой, не переживай. Всё хорошо.

— А если я не хочу?! Мне вот надо же серьгу свою отыскать, я говорила уже!

Она брыкалась в объятьях Никого, но, кажется, ему не составляло труда удерживать её, прижимая к себе сильными руками. При желании я мог бы сломать тебе рёбра одной рукой, — подумал Никто, ощущая под её лохмотьями съёжившееся от холода хрупкое тело, видимо, никогда не встречавшееся с избытком еды.

— Вам не слишком тяжело? — спросила женщина из вагона, догнавшая их.

Опять ты! — разозлился Никто. — Какая тебе, чёрт возьми, разница?

— Нет, не беспокойтесь.

— Пойдёмте, я провожу вас немного, покажу дорогу. Вы не отсюда? — спросила она, и на её лице возникла эта неуместная для Сциллы доброта. Лёгкая улыбка разбила её бескровные губы, а на щеках от невыносимого холода расцвели алые розы.

— Из Сердцевины, — ответил Никто.

— Но работаете не здесь. — Прозвучало как утверждение, хотя, разумеется, она не могла знать в лицо всех рабочих. — Куда ехали? — удивилась она.

— Были дела на Краю. — Сухо сказал он.

— Работаете там?

— Я на пенсии.

В её взгляде сверкнуло сомнение, брови насупились, а веки опустились, чуть спрятав моря глаз. Тут Никто заметил ещё одну деталь. На щеках и горле прятались буроватые пятна, кажется, закрашенные косметикой, может, пудрой, он не знал. Она была больна. Теперь он рассмотрел и испарины на лбу. Все признаки зимней лихорадки. Он слышал об эпидемии, её называли вторым концом света. Он также знал, что эта болезнь заразна, но только на последней стадии, когда человек уже не может двигаться. Тем не менее заболевших госпитализировали сразу, отправляя в больничные палаты, до отказа заполненные такими же больными. Лекарства от неё не было, их просто отрезали от остального населения, оставляя умирать вдали от дома и родных. Как же ей удалось скрывать признаки так долго? Как она умудрилась бороться с приступами слабости, головокружением, кашлем, с высокой температурой? Неужели никто не заметил этого?

— Вы не выглядите стариком. — Улыбнулась она. Синие глаза заблестели.

— А вы не выглядите работоспособной сейчас. Вы больны. — Достаточно прямолинейно ответил Никто. Может, это поможет отвадить её от расспросов.