Страница 5 из 19
Мои слезы увидела Лида ночью. Я сидел на холодной плитке в проеме балконной двери бунгало и не мог надышаться, глубоко втягивая сухой воздух. Она села рядом. Молча. И тоже заплакала.
Горькая луна бессонной ночью была свидетельницей нашего разговора, где рассыпались алмазной крошкой вечерние теплые объятия на закате. Мечты Лиды на совместное будущее таяли в этой ночи, но она не хотела сдаваться, держа в своей ладони мою ладонь и сжимая ее до боли. Она любила так же, как и я, и была в этом одинока.
Я рассказывал ей о своем чувстве и о том, как был истощен им; о ночах, где я выл в подушку, и о нежелании жить; о тех днях, где я таблетки от боли запивал водкой в надежде, что поможет; о том, как пытался утонуть в сотнях женщин; и даже о том, что это не помогало, ведь любовь все так же горела синим пламенем. Я говорил о снах в поисках большого чувства, которые все без исключения были посвящены Надин; про десятки городов между мной и розой, кои ничего не меняют, не помогают выбраться из океана чувств; и о замерзающей душе без трепетных бордовых лепестков, прикасаясь к которым, я когда-то сходил с ума; и о том, как обжигался, но молил еще. Я говорил Лиде о том, как эта больная любовь мне была противна самому до тошноты; и что я бы вырезал эту опухоль, если бы было можно, но душа вновь и вновь на устах с ее именем, где несбыточная мечта детства трещит по швам в минорной ноте перед смертью.
Лида молча слушала меня, прислонившись своим плечом к моему, и плакала. Не потому, что она уходит. Она давно решила за себя, что будет со мной столько, сколько я позволю, и что будет добиваться того дня, когда я однажды не уеду. Больше никогда.
Этот разговор, по сути, стал продолжением того диалога в Берлине, когда впервые Лида отчетливо поняла, что я рядом, но не с ней. Но она все равно держала мою ладонь в своей, сжимая до боли, и шептала что любит меня, не забывая, что простужен я другим цветком. Но как бы больно не было моим пальцам от теплых и крепких тисков ее рук, я все равно не мог желанно уколоться до крови ее лепестками…
II
Все так же величаво силуэт Андрея главенствует в небольшом закутке кладбища, ведь именно его надгробие отличается такими внушительными размерами. Правда, теперь рядом с ним стоит и другой гранитный камень с не менее внушительными размерами, но пока без лика. Дотронувшись до нее, я расплылся в странной улыбке. На этом памятнике были мои имя, фамилия и дата рождения. Дата смерти на камне отсутствовала, но по моей чудаковатой улыбке можно было подумать, что я знаю эту дату безошибочно.
Это была моя очередная тайна – прижизненный памятник своему телу. Оставленная здесь среди вековых сосен частичка моей души, как способ показать свою любовь другу, пусть и запоздалую. Мои сокровенные душевные терзания о желанной вечной постели рядом с ним. Необходимое место для собственного успокоения. Лишний билет в один конец. Да и сомнения о прижизненной могиле не делали мне большего груза на душу. Они были просто данностью. Объективной действительностью в виде необработанного камня, который ждет мое тело уже как примерно триста дней.
Я снял с себя крестик, который несколько лет был рядом с моим сердцем, пропитавшийся вне его желания моей жизнью. Тот самый крест, который когда-то мне отдала мама Андрея перед его погребением. Я сжал его в своей ладони до боли, ощутив, как каждая грань хрупкого драгоценного металла впилась в кожу. Я подумал о его незавидной доле – помнить все события, которые прошли сквозь меня или рядом: и когда я ненавидел, и когда любил. Он мог бы многое рассказать обо мне и о моих далеко неправедных делах. Но сегодня наши с ним пути расходятся. Опустив его в небольшую ямку у гранитной плиты с моим именем, я выдохнул.
А потом я сел на скамейку вблизи могилы Андрея и стал ему о чем-то рассказывать. Я говорил ему, что теряю смысл жизни, что мир без любви для меня опостылел, что в глазах моих стоит только образ бывшей девушки Надин; что я, как покойник в гробе, усыпан с ног до головы ее розовым ароматом – он укутывает меня тяжелой угрюмой тоской… Я рассказывал другу о том, как я, будучи живым, тоже тлею, потому что в груди не унимается растоптанная любовь, и что накопленные страдания мешают мне нормально существовать. И пусть я себе мог что-то больше придумать, чем это было на самом деле, я жил этим чувством, и оно меня поглощало. Как раковая опухоль распространялась по телу даже без участия Надин и вдалеке от нее. Никакое лекарство из сотен женщин, радостей жизни не помогало остановить страшную болезнь. Ведь и сейчас я бы полетел на всех парах только по одному звонку любимой женщины. Как мотылек на огонь. Не важно, что снова обожгусь и упаду ниц.
По моим речам Андрей мог догадаться о нашей с ним встрече уже завтра, но конкретики в них не было. Да и все слова были только в голове. Как всегда, около его могилы я просто молчал, осматривая безмолвные кресты. Крепко сомкнутые губы не шевелились, хотя разговор был очень серьезным и длинным. Он монологом бесконечно струился из меня. Я вычерпывал свои мысли, покрывая кладбище больным порочным бредом и любовной лирикой через край. Я хотел высказаться и наполнить душу каким-то новым смыслом, приближенным к гармонии. Но в подобной тотальной тишине ее не было.
На кладбище я был своим. Я так чувствовал, потому что мне никто не мог задать неудобные вопросы, на которые я не хотел бы отвечать. Я ощущал себя свободным и не придумывал сложных ответов. Под шум ветра по пульсации на запястье и холодной полуулыбке на бледном лице можно было читать все что угодно, но только не раскаяние. Стоя на кладбище душа не обнажалась, оковы гнусных поступков с треском не являлись. Здесь я был одним из тех, кто неподвижно лежит. Очень похожий на сотни и даже тысячи мертвецов: холодный и безучастный, правда, только снаружи.
Вернувшись в Россию и увидевшись с отцом, я принял важное решение. Такое, которое в очередной раз вынуждает меня вспоминать недостойный промысел в угоду своим целям и желанию обрести семью. И мне не нужно было много дней на то, чтобы решиться на ответственно-кровавый марш, приуроченный к юбилею Шефа. Мне было достаточно услышать от него пару фраз. Главной из которых стала та, что озвучила шокирующий факт – злокачественная опухоль на его ноге не даст нам и пары лет, чтобы насладиться семейными узами. К тому же меня по-особенному тронул его прием. И долгий монотонной монолог откровений, похожий на гулкую метель февральским вечером. Он растворял в себе все несказанное и секретное ранее, выпуская в черноту небосклона все новые огни, как маяки свежих надежд, но без метели.
Наконец я узнал хоть что-то о прошлой жизни Шефа. Именно с этого небольшого пролога он начал свое повествование о неблагодарной натуре, которая бросала все, к чему прикасалась. Чем дольше он говорил, тем я сильнее узнавал по его описаниям свою бывшую девушку Алену – его дочь. Которую, по его словам, ему “пришлось удочерить”.
Оказалось, что его отношение к Алене и равнодушие к ее жизни были банальной обидой отца, который вкладывал в нее все то, что не получил сам. Она отвернулась от него первая, когда в ответ на его единственную просьбу, что-то грубо прошипела. Неуправляемая и качественно неблагодарная Алена после совершеннолетия вошла в полный раж, буквально объявив цену за возможность общения с ней. Тогда он и стал к ней относиться как к дешевке. Той самой шлюхе, каких у нас было сотни в начале двухтысячных годов. Он стал видеть в ней продажную шкуру за ее поведение и алчность. Растоптав отцовскую любовь и привязанность, она стала одной из тех, кем и торговали мы на улицах города. Мысленно. Конечно, ее тела на панели не было.
Он давал ей деньги, содержал ее как и раньше, называя данный вид общения с дочерью – сотрудничество. И одно из них было как раз по мою душу, когда она с баулами приехала ко мне, чтобы я любил ее. Ведь уже тогда, судя с его слов, он проникся ко мне родительскими чувствами, потому что знал, что я вырос без отцовского внимания, но человеком очень преданным и, самое главное, – благодарным. Именно то, что ему и нужно было.